Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

— Шнеллер, шнеллер, иуда!

Он торопливо оделся и, подталкиваемый дулами пистолетов, побежал трусцой в колонну налево. На полпути он оглянулся и прощально махнул товарищам рукой.

Очередь дошла до Егорова. Все пристально осмотрели его с головы до ног, пощупали мускулы на руках, заглянули в рот. Начали перешептываться. Егоров с изумлением вслушивался в их разговор. Один из офицеров доказывал, что у него лицо интеллектуально развитого человека, второй возражал: «Не вижу, господин оберст, типичная тупая рожа варвара с ярко выраженными признаками скудоумия». — «Нет, нет, — не унимался первый, — взгляните внимательнее, по цвету глаз и волос он напоминает человека высшей расы, и в глазах я вижу проблеск мысли...» — «Извините, — стоял на своем второй, — но вы склонны к заблуждению. — Офицер вскинул руку с двумя растопыренными пальцами, повисев в воздухе, они коснулись лба Егорова. — Череп, череп, дорогой, взгляните на его форму, и эти скулы азиата, монгола, ха-ха, похож на человека высшей расы...» — «Пожалуй, вы правы», — сдался оберст.

— Кто по происхождению? — обратился уже по-русски офицер к Алексею.

— Крестьянин.

— Колхоз?

— Да, колхозник.

— Что делал в колхозе?

— Тракторист. Землю пахал, сеял, урожай собирал.

— Это похоже на правду. Покажи руки.

Егоров протянул руки ладонями вверх. Оберет поскреб ногтем старые, затвердевшие мозоли, хмыкнул удовлетворенно:

— Кость широкая. Мозоли были. Хорошо. Транспорт «Д», — и, улыбнувшись, добавил: — Мы любим рабочих людей.

Так советский офицер, командир взвода парашютистов лейтенант Егоров оказался в правой колонне.

Он оглядел свою колонну и заметил, что в ней стоят люди грубее, ширококостнее, а в другой колонне — с лицами «интеллектуально развитых людей», как сказал оберст.

Его мысли прервала команда. Колонну погнали, но уже не в камеры, а в стоящий на отшибе большой сарай, напоминающий конюшню. Загнав, закрыли на замок. Алексей опустился на холодный и сырой глиняный пол поближе и щелястой стенке, чтобы иногда можно было наблюдать за тем, что творится во дворе.

На тюремном плацу до полуночи стояли голью шеренги, раздавались гортанные крики команд и хлопали пистолетные выстрелы: добивали «лентяев» — бич человечества. А над башенками древнего замка плыли и плыли седые спутанные космы, и, когда их пронизывал желтый свет угловых прожекторов, Егорову казалось, что это рассыпались по всему ночному небу окровавленные седины старика.

Алексей поднялся на локтях, положил голову в ладони и долго смотрел в щель на темное усыпанное мигающими звездами небо, на опустевший плац, на мрачную, темную громаду тюрьмы. Ночь наливалась густой темнотой. На вышках ярко горели прожекторы, они шарили по плацу, облизывали белые стены тюрьмы. Глиняный пол сарая был таким холодным, что казалось, будто лежишь на льдине. Тело окоченело.

Перешагивая через людей, к Егорову подошел его сосед по камере, мрачноватый неразговорчивый человек с седым ежиком редких волос. Попросил глуховатым голосом лежавшего рядом с Егоровым молодого парня:

— Подвинься, братишка, я с корешом своим лягу.

Парень подвинулся и уступил ему место рядом с Алексеем.

— Вот спасибо.

Лег рядом, прижался к Егорову, горячо зашептал на ухо:

— Давно к тебе присматриваюсь, вижу — не рядовой, командир либо политработник. Тебя в кого произвели?

— В крестьянина.

— И меня в крестьянина, идиоты. А тех, что налево отделили, убьют. Они надолго не откладывают. Вот, брат, дела. Попали мы с тобой, как кур во щи, и не расхлебаешь. Что-то делать надо. Лежать нам тут с тобой не с руки. Судя по всему, нас не сегодня-завтра отправлять будут. А известно куда — в Германию. На завод или шахту. Надо бежать. Всем. В Германию мы не должны попасть, не имеем такого права.

— А повезут точно в Германию, мускулы-то не зря щупали. Работать заставят. — Алексей скрипнул зубами.

— Работать на фашистов мы, конечно, не станем, — опять раздался над ухом глуховатый, но твердый голос. — Надо сделать так, чтобы никто не работал, ни один человек, надо бежать всем. Отсюда бежать трудно, тут охрана сильная и заборище под небо. Из вагонов бежать надо, в первую же ночь, чтобы не так далеко увезли. Людей к этому готовить надо. Извини, кто по званию?

— Лейтенант, командир взвода парашютистов-десантников.

— Задание выполняли в тылу?

— Да.

— Так и догадался. Отлично. Бригадный комиссар. Фамилия ни к чему. — Он нащупал в темноте руку Алексея и крепко, благодарно стиснул ее в своей сухой и костистой.

И, поворачиваясь с боку на бок, закряхтел скрипуче и надсадно, совсем по-стариковски:

— Загнали в конюшню, как скотину, лежи на голой земле, коченей.

— Скотине солому стелют, — сказал кто-то рядом.

— Мы для них хуже скотины...

— Да, лейтенант, так надо срочно заняться этим делом. С одним поговори по душам, с другим. — Он помолчал, откашливаясь. — Старость — не радость. Будь осторожен. Тут есть уши. Ох-хо-хо... могу я надеяться?

— Конечно.

— Как говорят, выходишь в опасную дорогу — выбирай себе спутника.

Надолго замолчали. Каждый ушел в себя. Холод пробирал до костей.

Рано утром распахнулись широкие двустворчатые двери конюшни и унтер-офицер поманил согнутым в крючок обкуренным пальцем:

— Ком фюнф манн, маль-маль работай.

Все бросились к дверям. Унтер отсчитал пять человек. В числе пятерки оказался и Егоров. Пошли. Унтер — впереди, пятерка — за ним. Пересекли просторный тюремный двор, вышли за ворота. Под разлапистым каштаном, чуть в стороне от дороги, ждал грузовик. Унтер приказал садиться в кузов. Из-за каштана вышли три немца, расселись по углам кузова, положили на колени автоматы. Поехали.

Городок казался вымершим. В пустых двориках гулял, метался сырой ветер, на тусклом утреннем кебе лениво ползла подпаленная с боков лиловая тучка. Ни крика петуха, ни лая собаки, ни одного прохожего. Только патруль полевой жандармерии с огромными оловянными бляхами на груди гулко цокал по булыжной мостовой.

Выехали за город. Егоров недоуменно переглянулся с товарищами. Скрылись В белесоватом жидком тумане неясные очертания последних раин, потянулся унылый захламленный пустырь. В мирное довоенное время тут, по-видимому, была свалка нечистот. Машина остановилась. Солдаты выскочили из кузова.

И Егоров сразу понял, что за работа предстояла им. Недалеко от машины возвышалась высокая куча одежды и обуви. Метрах в двадцати была куча пониже — заношенное нательное белье, набухшие солью солдатского пота кальсоны и грязные рубахи, истертые до дыр фланелевые портянки и серые солдатские носки, побуревшие, майки и трусы. А еще дальше длинными неровными рядами тянулись полосы свежевскопанной земли. Унтер поковырялся в кучах и приказал быстро грузить.