Василий Оглоблин - Кукушкины слезы

Алексей слышал, как от стены вагона стали откалываться щепки, сначала мелкие, крошкие, потом крупнее и крупнее, в щель дунул свежий ночной ветер.

Все замерли в ожидании. Через несколько минут ржаво скрипнул запор и чья-то рука опустила железную люковую крышку. Алексей из своего угла через головы сидящих увидел ночное небо с трепетно мигающими звездами.

— Спокойно, кхе-кхе, по одному давайте...

Теперь Егоров весь превратился в ожидание и в десятый раз жалел, что на сел поближе к окну, которое теперь то темнело, то вновь распахивалось в ночное небо. Товарищи один за другим прыгали. Чтобы унять дрожь нетерпения, он стал считать: «Седьмой, десятый... двадцать пятый...» Постукивали под полом колеса: та-та-там, тум-тум-тум. Вагон покачивало из стороны в сторону, а из проема окна падали в темноту один за одним люди.

Скорей бы! У окна шевелился сдержанный говор, нетерпеливые возгласы; неуклюжих поднимали, совали ногами в отверстие люка, приказывали коротко:

— Падай!

— Ну и корова, ты что на турнике не работал?

— Быстро, быстро!

— Куда прешь? Моя очередь...

— Давай, давай!

И вдруг протяжный, дикий, животный крик полоснул тишину, застучали в стенку вагона кулаки, затопали ноги:

— Немцы-ы-ы! Из вагона бегут! Бо-о-о-юсь! Бо-юсь!

— Ах ты, червяк!

— Заткни ему!

Чей-то сильный удар бросил кричащего на свободный пятачок пола; он закрутился, завыл пронзительно; удар каблуком прервал вой; все замерли, прислушались.

— Вот гад, погубил, — прохрипел комиссар, — поезд останавливается, услышали крик.

Вагон дернуло. Лязгнули со скрежетом буфера. Послышалась автоматная стрельба, гортанные крики, лай собак. Все ближе, ближе. Топот многих десятков ног оборвался за стенкой.

По открытому люку полоснул острый свет фонарей.

Брякнул засов. Завизжали колесики. Дверь вагона распахнулась. В лица стоявшим в вагоне ударил яркий сноп света. Все шарахнулись от дверей к стенкам. Мгновение длилась тяжелая угрожающая тишина. Растолкав солдат. к дверям подбежал офицер. Рванул левой рукой расстегнутый ворот мундира. Правой махнул резко и пьяно пошатнулся.

— Аллее! Аллллес цу ершиссен! Доннер веттер! [3] Аллес цу ершиссен! Доннер ветер! (нем) — Всех расстрелять! Гром и молния! — Неподвижные глаза смотрели в одну точку. — Аллее капут! [4] Аллес капут! (нем.) — Всех кончать!

Солдаты отступили назад, приставив к животам автоматы, и плеснули в вагон длинными очередями. Живые попадали вместе с мертвыми.

Егорова придавили к полу. Он задыхался. Казалось, что грудная клетка не выдержит тяжести и вот-вот хрустнет. Стоны, вопли, перемешанные с пьяной руганью немцев, переполнили ночь. Кошмар длился, казалось, бесконечно долго. Егоров напряг все силы и попробовал освободиться от навалившихся на него мертвых тел.

— Лежи, — обжег ему ухо чей-то голос, — терпи, это все же не смерть.

— Не выдержу, ребра лопнут.

— Пуля еще хуже...

Автоматы поливали и поливали огнем. Присутствие рядом живого человека приободрило Егорова. Он изловчился, вытянул из-под тел голову, жадно глотнул открытым ртом воздуха, уперся лбом в прохладную стенку, почувствовал облегчение. В вагон заскочил солдат. Пошарил по мертвым светом карманного фонаря. Сплюнул, выпрыгнул. Двери закрылись. Над Егоровым зашевелились. Тяжесть сползла. Алексей распрямился и сел. Голоса удалились. Но эшелон стоял еще долго. Слышно было, как вдоль состава ходили, поругиваясь, солдаты, проверяли запоры на дверях и окнах, чем-то стучали, пересвистывались. Несколько раз хлопнули одиночные выстрелы. Наконец все утихло. Протяжно свистнул паровоз, стукнули буфера, скрипнули колеса, застучали быстрее. Совсем рядом от Егорова выбивали частую дрожь чьи-то зубы, кто-то метался в беспамятстве, кто-то стонал жидким, всхлипывающим стоном. Тишину нарушил знакомый хрипловатый голос:

— Сколько уцелело? Отзовитесь.

Егоров радостно вскрикнул:

— Товарищ комиссар, вы тут?

— Тише. Кхе-кхе. Кто еще?

Из дальнего угла послышался злой голос:

— Я живой, мать их растуды и об землю...

— Еще?

В вагоне стало тихо, так тихо, что Егорову показалось, будто он оглох, словно после контузии.

— Да, маловато. Тридцать два человека убежали, трое живых, шестьдесят три товарища погибли.

— Шестьдесят пять, товарищ комиссар, нас же было сто.

— Шестьдесят три, — в голосе комиссара послушалось раздражение, — предатели и трусы в счет не идут.

Помолчали. Прислушались. Свистел, врываясь в щель встречный ветер. Постукивали колеса. Светало. В раскрытом квадрате люка начал появляться слабый утренний полусвет. Кружилась от голода ли, или от всего пережитого голова. Егоров удивлялся: опять уцелел, надолго ли, нет ли?

Сильного в беде всегда тянет к сильному, а живого к живому. Как только истаяли в утренней тишине пьяные голоса солдат, в вагоне ободняло и поезд начал набирать ход, к Егорову подсел третий уцелевший парень. Был он еще совсем молод, высок ростом, белокур, с большими руками потомственного хлебопашца. Заговорил торопливо, часто озираясь на задремавшего в углу комиссара:

— Чо станем делать, браток? Положение у нас теперь аховое. В Германию этот груз, — он показал рукой на мертвых, — они не повезут, выгрузят где-то по дороге. Давай прикинемся мертвыми. А? Чо молчишь?

— Будь что будет. Снявши голову, по волосам не плачут. Бежать надо. Тут мы ничего не высидим.

— Куда побежишь теперь? Светло уже. А в тамбуре — слышь — голоса. Их там двое, либо трое сидят. Они теперь начеку. Глядят в оба. Кабы до следующей ночи дожить. Ночью убежали бы. Те, что убегли, идут теперь где-то, к своим пробираются. Пофартило.

Парень умолк на минуту. Повздыхал, повздыхал и зашептал снова, горячо дыша прямо в лицо Егорову:

— Послушай, а тебе не страшно с мертвяками-то рядом сидеть?

— Мертвый не тронет. Он безобидный. Живых надо бояться.

— Ну, не тронет, только страшно...

— И я и ты могли бы быть мертвыми. Чего нас бояться?

— Нас-то бояться нечего, а они ведь мертвые...

— Да помолчи ты. Думай больше.

— Пошто молчать, паря? Как звать-то тебя? Меня Василием зовут. Из Сибири я. Давай на пару бежать, все сподручнее будет, а?

— Почему на пару? А комиссар? Зовут меня Алексеем.

— Вот и ладно, Леш, все вместе и побежим, с комиссаром-то оно вернее... У него ума-то не с наше...

— У тебя, видать, слово в зубах не завязнет, — огрызнулся Егоров.

Парень насупился. Обиженно опустил глаза и умолк.

От длительного сиденья в одном положении тело у Алексея затекло. Он встал и, осторожно перешагивая через убитых, пробрался к открытому люку. В лицо освежающе дунуло утренней сыростью, прелым запахом мокрой земли. За насыпью понуро тянулась однообразная плоская равнина, испятнанная узкими длинными полосками полей. Проплыл убогий хуторок с тощими, общипанными хатенками, густо прилипшими к бурой, запепелившейся земле. К дороге вплотную подбегали нестройными рядами побуревшие, облупившиеся будылья подсолнухов и отставали. Вдали зыбуче покачивался чахлый, насквозь просматриваемый лесок. Провожая глазами убожество и нищету земли, Егоров догадался, что они едут по Польше, скоро будет Восточная Пруссия. «Надо что-то предпринимать, — думал он, — далеко уже увезли».