Сергей Воронин - Две жизни

«Ты, наверно, думаешь, что самый красивый в мире...» — как-то сказал мне Коля Николаевич. Я тогда не придал значения его словам, но теперь, вспомнив, подумал: «А почему бы мне и не быть самым красивым в мире? Если полюбила Тася, то я, наверное, самый красивый в мире!»

— Пойдем к Ирине, — неожиданно предлагает Тася.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она поздравила.

Ирину мы находим в маленькой комнате. Тут она живет с Костомаровым. На столе рулоны миллиметровки, планшеты, арифмометр, логарифмическая линейка. Тут же закопченный чайник, большой складной нож рядом с буханкой хлеба. Увидя нас, Ирина приветливо улыбнулась и протянула руки:

— Я же говорила тебе, Алеша, Тася — твоя судьба... Я рада... Ведь вы счастливы?

— Очень! — засмеялась Тася. — Вот и хорошо... — Она посмотрела на нас и улыбнулась: — Неужели это верно, что у счастливых глупые лица?

— А у нас глупые? — спросила Тася.

— Есть немного... Вон у Алеши глаза как пуговицы...

— Пуговицы? Ну как тебе не стыдно! Какие же у него пуговицы? Большие, ясные, глубокие, умные глаза!

— Ну конечно, умные, — прижимая к себе Тасю, сказала Ирина. — Это я нарочно, чтобы посмотреть, как ты будешь его защищать...

Громко хлопнув дверью, вошел Кирилл Владимирович:

— А, молодожены! Очень хочу, чтобы у вас хватило счастья на всю жизнь. — Он крепко жмет нам руки. — А вы молодцы, за один день без дороги — сорок километров. Это по-изыскательски... Ничего, ничего, ребята, дело идет к концу. Думаю, в феврале закончим и — домой. — Он говорит уверенно, и это радует нас.

Выборы проходили в сельсовете. Единственную комнату перегородили простынями так, что получилось три. В одной выдавали бюллетени для голосования, во второй вкладывали их в конверты, в третьей опускали бюллетени в большой ящик. У ящика стояли маленькие ребята-эвенки, мальчик и девочка. И каждому, кто опускал конверт в ящик, они говорили «спасибо».

Ко мне подошел Батурин, радостный, улыбающийся.

— Прокошку поймали, — сказал он.

— Какого Прокошку? — не сразу сообразил я.

— Который был у Покенова. Нужны тетради Вити Соколова. Дай мне.

— Зачем?

— Они нужны следователю. Я их свезу на оленях в Герби. Это документ. Тогда Прокошка сознается.

— В чем сознается?

— В убийстве Вити Соколова.

— Значит, убийство было?

— Его убил Прокошка.

— Откуда ты знаешь?

— Прокошка отнял у Покенова оленей. Старик пошел жаловаться в милицию, в Герби. Он там сказал: «Прокошка нарочно вел экспедицию по опасным местам. Об этом у Вити Соколова написано. Наверно, Прокошка догадывался, что Витя знает, и боялся его. Поэтому и убил».

— Значит, все, что писал Соколов, — правда?

— Правда.

— Где Микентий Иванов?

— Вот Микентий Иванов. — Батурин показал пальцем на молодого мужчину.

Микентий сидел за столом и выдавал бюллетени. Я подошел к нему.

— Скажите, вы знали кулака Покенова?

— Нет, кулака Покенова я не знал. Но в нашем стойбище был кулак Гермогенов.

— Вы его не успели раскулачить? Он убежал с оленями?

— Мы его раскулачили...

— А где Санко?

— Вот Санко, — недоуменно глядя на меня, ответил Микентий.

Санко опускала бюллетени в урну. На ее груди лежали две тугие черные косы. Мальчик и девочка сказали ей «спасибо».

— Она работала в магазине? — вспоминая рукопись Соколова, спросил я.

— Нет.

— Но она работала?

— Она никогда не работала в магазине. Ты что-то путаешь, товарищ.

— Извините, — сказал я и отошел, не понимая, где правда, где вымысел в тетрадях Соколова.

Ночью сидел и переписывал «скипочку».

— Зачем ты переписываешь? Отдай тетрадку, и все, — говорит Тася.

Она лежит в постели и смотрит на меня сонными глазами. Но я не могу почему-то расстаться с рукописью Соколова. Ее мне надо сохранить для себя. Чувствую, она мне будет очень нужна. Я переписываю ее всю ночь. Утром ухожу в обратный путь. Тася остается с Ириной.

— Лешенька, милый, я не знаю, как буду здесь без тебя. У меня такое ощущение, будто я тебя теряю.

— Ну что ты, все будет хорошо. Новый год встретим вместе.

— Как далеко еще до Нового года. Я сойду с ума.

Она плачет. Целует меня мокрыми от слез губами. Чтобы не мучить друг друга, надо скорей уходить. Я ухожу, а она остается на берегу Элгуни, смотрит мне вслед и, когда я оборачиваюсь, слабо машет мне. И вот уже точка, маленькая черная точка на белом снегу. И вот уже ничего нет...

Коля Николаевич посмеивается надо мной. Говорит:

— Разлука крепит любовь.

Но мне не до шуток. Я скучаю, грущу, тоскую. По нескольку раз считаю оставшиеся дни до Нового года. Как они тянутся!

— В любовь не верю, просто влечение противоположных полов, — говорит Коля Николаевич.

— Замолчи, или я тебя ударю! — кричу я на него.

— В былые времена дворяне в таких случаях не разговаривали, а сразу били по щекам. Но ты не дворянин... Но-но, тише! В наше время рукоприкладство расценивается как хулиганство. А за это сажают. К тому же я шучу.

— Иди ты к черту со своими шутками.

— Чертей нет и не будет, как любит говорить в таких случаях Соснин. Поэтому не боюсь.

— Довольно трепаться, давай работать.

— По субординации старший техник должен командовать младшим, но коли младший уже человек женатый, а старший еще холостяк, то...

— Ну ладно, хватит. Прошу тебя!

...Получил от Таси записку. Она работает у сопки Канго.

— Как же ты мог опоздать? Я так ждала...

Я подумал: не рассказать ли, как все получилось? Ведь это была довольно занятная история...

Ровно в два часа пополудни, когда солнце село в глубокую седловину Каменной гряды и по снегу пошли алые полосы, мы спустились с крутого заросшего берега на толстый лед Элгуни. До Канго было сорок километров, путь по тайге немалый, но и времени у нас было достаточно до наступления Нового года — целых десять часов. Шли мы быстро. Передним я, за мной, на расстоянии метров трех, с веревкой наготове, Баженов.

Трещал, оседая, лед. Глухо гудя, проносилась под ним вода. На перекатах она прогрызала лед и, выплескиваясь, застывала буграми, образуя наледи. Неподалеку от нас, в стороне, виднелась багряная вершина высокой сопки.

— Талиджак! — крикнул Баженов, неотрывно глядя на сопку.

Она напоминала остывающий уголь. Вот алеет всего лишь кусочек, все остальное черно. Еще минута, и сопка будто подернулась пеплом. Баженов обогнал меня и пошел первым, прокладывая тропу по глубокому снегу.

Пятнадцать километров прошли довольно быстро, удачно миновали несколько черных промоин и бугристых наледей. Времени оставалось еще около шести часов. Но дальше пошло хуже. Баженов провалился под лед. Его сбило течением, он успел ухватиться за край полыньи, поймать брошенную мной веревку.