Сергей Воронин - Две жизни

Голубое, морозное небо высоко стоит над белой тайгой, белыми сопками, белой рекой.

Толстые ветви уснувших деревьев неподвижны в морозном воздухе. Горит, сверкает жесткий снег. На Элгуни ветер. Сухой поземкой несется он по шероховатому льду, наметает высокие бугры у подножия косогора. Выше, на безлесных склонах, ветер свободнее и резче. Там, словно железными листьями, гремит горный дубняк.

Не знаю, но сегодня, вот уже который раз, я думаю о Мозгалевском. Я чувствую себя виноватым перед ним: сижу в тепле, в то время как он мерзнет. Старик ведет съемку косогора. По Элгуни, как по коридору, проносится пронизывающий до костей ветер. Мозгалевский раздраженно смотрит на спиртовой уровень. Его трудно установить. Зябнут руки. Старик дует на них, но и дыхание у него не очень-то жаркое. Руки еле держат карандаш. Застывший графит режет бумагу. Цифры чуть видны. Мозгалевский припадает к помутневшему от холода окуляру теодолита. Медный венчик больно жжет прикоснувшееся веко. Мозгалевский ругает мороз и, утерев набежавшие слезы, припадает вновь к теодолиту. Седые усы у него превратились в две желтые сосульки, на бровях лед.

Начинает падать мелкий, колючий снег. Мозгалевский смотрит в трубу, и снег уже падает не с неба, а летит наискось снизу, и Перваков кажется стоящим вверх ногами. Рейка плохо различима в снегопаде. К тому же кусты...

— Качай! — кричит Мозгалевский.

И в то мгновение, когда рейка проскакивает между кустов, он берет отсчет. Съемка — работа медленная и кропотливая. Из замеренных вертикальных и горизонтальных углов всех характерных точек на местности он потом вычертит карты-планшеты. На планшетах будут указаны лога, реки, горы, обрывы, и среди них будет извиваться красной линией трасса... Старик согревает руки дыханием. У рабочих обморожены щеки...

— Тася, мне пора идти в Байгантай...

— Зачем?

— Там ждут меня...

— Тебе надоело со мной. Что ты говоришь глупости! Просто неудобно...

— Но ты же можешь сказать, что лед толстый, что сплошные наледи...

— Мне это и так придется говорить... Врать. Но больше оставаться нельзя. Я не могу.

— Ты меня оставляешь одну?

— Но ведь ты же до меня одна работала? Мне надо идти.

— Что ж, уходи, но только знай... — И, не договорив, Тася падает лицом на подушку и плачет.

Она тоненько вскрикивает: «Ай, яй, яй, яй...» Плечи, которые я столько раз обнимал, вздрагивают.

— Тася! — Я пытаюсь приподнять ее, но она зарывается лицом в подушку. — Ну послушай... Тася... Ну хорошо, хорошо... Я останусь.

Постепенно она успокаивается. Плечи перестают вздрагивать. Заплаканная, она смотрит на меня:

— Ты не должен меня обижать... Я тебя так люблю.

И она обнимает меня, и плачет, и смеется.

Сегодня наконец-то вышли в Байгантай. На сердце у меня тревожно. Не знаю, как я буду глядеть в глаза Костомарову. Каждый день, каждый час ему дорог. А я выбыл на целую неделю из строя.

— Подумаешь, — успокаивает меня Тася.

— Не говори так...

— Нам надо было побыть вдвоем? Ты же сам радовался...

— Это верно, по теперь как-то неловко. Стыдно перед Костомаровым. Даже Мозгалевский увлекся его скальным вариантом. Говорит, ничего более смелого и оригинального не приходилось делать за всю жизнь. Я, конечно, мало разбираюсь в технике изысканий, но это, наверно, будет здорово: железная дорога пойдет но косогору. Внизу, метрах в сорока, ослепительно сверкает река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река уже снова сверкает под колесами поезда. А паровоз бежит дальше, прижимаясь к скалистой выемке, бежит по третьей кривой... И таких кривых двенадцать штук...

— Можно подумать, ты автор этого варианта. Как расписываешь, — насмешливо говорит Тася.

— Это не мои слова. Так говорил Костомаров...

— Я тебя начинаю ревновать к нему. Ты говоришь и думаешь больше о нем, чем обо мне.

...Напрасно я боялся встречи с Костомаровым. Его нет. Кому-то очень надо было сообщить в штаб экспедиции о нем и Ирине, а тот, кто получил в штабе эту весть, поспешил сообщить обо всем жене Костомарова. Она написала письмо Градову. И вот Костомарова нет. Он снят с работы. Это не укладывалось в голове. Ну да, у него семья жена, сын. Но ведь надо знать его жену, жизнь его с нею. Я ее никогда не видел, но мне достаточно было послушать ее голос, услышать, как она обрывала бедного мальчишку, чтобы понять, что это за женщина.

А что же с Ириной? Где она? Я бегу к ее дому. Но там ее нет. Соснин говорит, что она как проводила Кирилла Владимировича это было три дня назад, — как ушла, так и не появлялась.

— Куда же она ушла?

— Не знаю.

— Но как же так можно? Почему никто не тревожится?

Я бегу к Мозгалевскому.

— Послушайте, вот уже три дня нет Ирины. Где она? Что с нею?

— Ну откуда же мне знать, — удивленно разводит руками Олег Александрович, — она мне не докладывала, и я ничего не знаю. Меня возмущает другое — как мог начальник партии допустить сожительство с сотрудницей и тем самым поставить под удар огромное дело, весь свой замысел, весь творческий поиск, я бы даже сказал — инженерный подвиг — скальный вариант!

— Но ведь вы же знали? Почему только теперь говорите?

— Потому что я старый дурак! Мне даже показалось, что эта любовь помогает ему. А вот теперь, извольте, партия без начальника.

— Но ведь работа почти закончена?

— Закончена тогда, когда принята... — И вдруг закричал на меня: — Неужели вы не понимаете, что это Градову на руку? Это значит, опять может возникнуть правобережный вариант!

Этого я, конечно, но знал.

Но надо искать Ирину. Где ее искать? Может, Лыков знает?

Лыков ничего не знал. Он сидел мрачный и не хотел разговаривать.

— Послушай, — тряхнул его за плечо Коля Николаевич, — где она в последний раз работала?

— Не знаю... С того дня она ни разу со мной не разговаривала, — глухо ответил он.

Надо сказать, что «с того дня» и я к нему утратил всякий интерес, и если бы не исчезновение Ирины, то вряд ли он попал бы теперь на страницы дневника. Но вот он сидит за столом, рядом с ним в мешочках геологические образцы. Как потускнел этот парень! Уже нет того бравого вида, какой был в начале пути, И ничто уже не напоминает в нем героя из брет-гартовского романа. Борода у него растет кустиками. Глаза почему-то стали небольшими, веки красные. Ворот рубахи засален. Нелегко ему живется. Правда, была у него одна попытка восстановить свое доброе имя, Как-то Костомарову надо было послать в отряд Мозгалевского деньги для расчета с рабочими. Под рукой, кроме Лыкова, никого не было, и он решил отправить его вместе с Батуриным. Лыкову показалось, что вот представился прекрасный случай всем доказать, что он человек храбрый и не нуждается в сопровождающих.