Георгий Шилин - Прокаженные

Оттого, говорит, что лекарству ту я выливала каждый раз, как ты привозил из города. А наливала в бутылочку чистой воды. Вот отчего тебе полегчало…

- Слышите? — не утерпел на этот раз Туркеев, принимаясь протирать очки. — Ведь даже она поняла!..

Алексей Алексеевич усмехнулся и продолжал сидеть молча, не меняя позы.

- Ну сели мы с ней, голубушкой, в вагон, вещишки разложили, спекла она на дорогу пирогов, курицу поджарила, яичек сварила… Едем помаленьку, беседуем. Вот полечишься полгода — год, поправишься, говорит, приедешь, и снова начнем жизнь, а что пальцев нет, так это ничего, и про нос ты, говорит, даже не думай; теперь, говорит, еще дороже стал ты мне, сердечный ты мой… Хорошая она у меня, голубушка, — просиял он. — Все ухаживает, все укутывает меня, боится, чтоб не простудился… А с нами вместе люди ехали.

Один мужчина сидит против, посматривает все на меня. Что это у тебя за болезнь такая, родной мой? — говорит. Смотрю на него, и совестно стало: ведь опять-таки про дурную болезнь подумать может. Хочу назвать и… — опять забыл, снова из памяти вылетело! Что тут делать. Головушка моя горькая! Я к жене: дескать, не помнишь ли? И она запамятовала. А читать мы с нею плохо читаем, малограмотные, можно сказать, совсем неграмотные. Это бывает, — отвечает человек, — бывает, не трудись искать бумажку. У одного моего знакомого, говорит, тоже вот так было. Это у тебя от простуды. Один раз он простудился — и пошло вот так же, как у тебя… Это ничего, говорит, бери кушай… И подает мне сало, хлеб, чаю принес, закурили с ним — хороший человек попался. Ехали долго. Все относились ко мне хорошо, сидели, разговаривали, угощали, кто чем мог. И такая была у меня радость! Ведь другая у меня болезнь — от простуды!.. Так доехали до одной большой какой-то станции, где надо было пересадку делать. Сделали пересадку. Сели в вагон.

Все битком набито. Вот теснота, думаю, какая! Потом вижу, люди начинают на меня посматривать так, будто пугаются… Смотрю: один привстал, подхватил свои вещишки потихоньку, молчком и скрылся. Затем еще один и еще… К полудню смотрим — только мы с женой и остались. А рядом, за перегородкой, давка такая, что не приведи господь — кричат, ругаются, корзины на головы кладут, один на другом сидят. А у нас все четыре полки свободны, хоть пляши.

Чего это, думаю, случилось? Почему все они поуходили из нашего отделения?

Прямо на удивление, не понимаю. Жену спрашиваю. А она мне и говорит… — тут опять по лицу Кубарева пробежала теплая, светлая улыбка. — А она мне и говорит: это оттого народ ушел от нас, чтобы тебя не беспокоить, видит, больной человек, ну и перешли все, чтобы в покое тебя оставить. Поднялся я тогда, вышел за перегородку и говорю: граждане, зачем же вы так теснитесь?

Ведь у нас там целых четыре полки пустуют, десять человек вместить можно.

Идите, говорю, садитесь, граждане, за место того чтобы тесниться… Тут, смотрю, все так и смолкли, так и уставились на меня. А один прямо в глаза мне и говорит: тебя, братец, надо высадить из поезда, и чего это только начальство да кондуктора смотрят? Кто, говорит, теперь сядет, ежели ты там уже сидел?.. Поднялось тут такое, что весь вагон бросил свои споры и обо мне заволновался. Позвали кондуктора. Зачем, дескать, сажаете таких? Высадить его надо и сдать, вроде, значит, как разбойника. Высадить, кричат, высадить!

Да ведь у меня проказа, говорю, зачем же меня высаживать. Проказа… Вот потому-то, говорят, и высадить надо. Сел я и задумался. Почему меня высаживать надо? Перевели меня все-таки в другой вагон. И жена перешла туда же. Тут совсем свободно стало. Сидим мы с женой, разговариваем. На одной станции сел в наше отделение человек. По виду рабочий. Сидит насупротив меня, молчит, смотрит. Вот, думаю, и этот сейчас сбежит, и этот, думаю, кинется требовать кондуктора… Нет, не требует, не убегает. Сидит, смотрит внимательно. Потом нагибается ко мне, говорит: а скажи, пожалуйста, добрый человек, какая это болезнь у тебя? (Теперь-то я крепко запомнил — как она называется.) Посмотрел я на него и говорю: а вы не думайте, товарищ, будто у меня худое что-нибудь… Меня просто выселили из другого вагона, потому что вида моего испугались, не поняли мою болезнь и кондуктора потребовали… Вы не беспокойтесь, говорю, у меня проказа. Опять он молчит и посматривает.

Потом вынул кисет, сделал себе папироску. Куришь? — спрашивает. Курю. На, закури, — и подает кисет. Поблагодарил его. Сидим, курим молчком. Потом он снова смотрит и спрашивает, не то что у меня, а как бы у самого себя, точно думая над чем: а вылечиваются ли люди от проказы? Посмотрел я на него и тут как-то сразу понял — что это такое, какая это болезнь, — больно уж задумчиво сказал он это: дескать, вылечиваются ли люди от проказы?

Кубарев пристально посмотрел на Зернова. Тот молчал, сосредоточенно слушая. Сергей Павлович смотрел в окно, наблюдая заходящее солнце.

- Посмотрел я на лицо его, — продолжал Кубарев, — и до того не по себе стало мне, до того тягость легла на душу, что и папироску уронил, и опять почувствовал я боль кругом, как в деревне… Вот как… А он сидит, не уходит, молчит. Ты, говорит, добрый человек, едешь, видно, в такое место, где лечат прокаженных. Долго, говорят, тебе еще ехать придется. Потому, советую тебе, никому не говори, пока не доедешь до того места, что у тебя проказа. Доехал он до своей станции, попрощался с нами, пожелал мне поправиться и слез…

Кубарев замолчал и уставился в пол. В окно билась синяя муха. Туркеев распахнул окно, выпустил муху. Кругом стояла тишина голубого апрельского вечера. Алексей Алексеевич поднялся. Кубарев тоже встал и кротко посмотрел на него.

- Привезла меня, значит, жена сюда, устроила как надо, а потом уехала.

Дома-то ведь хозяйство, дети. Уж вот второй год живу. И вижу я, доктор, — глубоко вздохнул он, — вижу я, что от болезни этой люди не вылечиваются, нельзя от нее вылечиться, — и уставился на Зернова грустным, слезящимся глазом.

Встретив этот глаз, Алексей Алексеевич понял, что Кубарев нарочно сказал так безнадежно о неизлечимости — он хотел услышать от ученого прямую, открытую истину и не верил в то, о чем говорил, — наоборот, он жаждал услышать от Зернова бодрое слово.

- Это неверно, — отрицательно качнул головой Алексей Алексеевич, — проказу мы излечиваем. С вами, конечно, труднее. Во-первых, она у вас слишком затянулась, во-вторых, вашу болезнь все время поддерживали. Но это ничего! — ободряюще заметил он. — Ничего… Надо верить… — похлопал он его по плечу, и на лице Куба-рева проявилось подобие улыбки.

- Как же, доктор! — радостно воскликнул он. — Вот видите руки. Когда приехал, они были черные, как эти штаны, и совсем как кочерыжки — не владел ими… А теперь вот светлеть начали… И пальцы работают, — он сжал и разжал пальцы.