Павел Федоров - Генерал Доватор

Рослые сухоголовые кони, закудрявленные инеем, казались седыми. Они настороженно косились на серые, затемненные громады зданий. Всадники в длинных, свисающих до стремян шинелях не имели обычного щегольского кавалерийского вида.

Несмотря на утомительный переход, кавалеристы были веселы. У одного из командиров, ехавшего впереди эскадрона, широкие полы бурки закрывали круп лошади до самого хвоста. Высокий красавец-конь, откидывая назад голову и горячась, цокал подковами, рассыпая по мостовой искры, словно красуясь перед собравшимся на панели народом круто выгнутой шеей и тонкими, сухими ногами.

— Фронтовики едут! Фронтовики! — раздались голоса в толпе. — Да неужели пустят немцев в Москву?!

— Не пустим, товарищи! Не пустим! — ответил командир в бурке и, обернувшись к колонне, протяжно крикнул: — Бус-лов!

Всадники, скрипя седельной кожей, подтянулись. Звонкий тенор, перекрывая дробный цокот подков, дружно подхваченный сотнями молодых голосов, взвился над мостовой, разносясь по улицам и переулкам Москвы. Могучая песня врывалась в зияющие темнотой двери, проникала сквозь оконные стекла, рвалась ввысь.

Стоявший на панели высокий седой старик в каракулевой шапке протирал очки, часто покашливал и кряхтел, его поддерживала под руку молодая девушка.

— Вот вспомни потом и оцени мои слова, — говорил старик взволнованным голосом. — Могут ли эти люди-богатыри пустить врага в нашу Москву? Не могут. Этого никогда не случится. А сегодня, возвращаясь из университета, я видел танки. Тысячи танков. Да!

— Их, папа, была не тысяча, а меньше, — возразила девушка.

— Это не имеет значения. У нас есть тысячи. Надо всегда основательно мыслить. Я видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть орудия, выпускающие в минуту больше сотни снарядов и...

— Таких пушек не бывает, — перебила девушка, — Ты, папа, преувеличиваешь.

— Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой.

— Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик.

— Например?

— Например, ты послал на фронт в подарок свой голубой шарф. Его нельзя носить, потому что это демаскирует. Может заметить снайпер.

— Вздор! Его можно надевать под шинель, — решительно заявил старик. — Ты, милочка, трусиха!

— Нет, папа, это неправда.

— Как же неправда? Если бы я тебя послушал, то мы были бы в Средней Азии. А я вот остался в Москве и желаю строить баррикады.

Спор отца и дочери заглушил тревожный вой сирены. Сотрясая здания, загрохотали зенитные батареи. Над затемненной Москвой бороздили небо огненные мечи прожекторов. Собравшийся на панели народ без всякой суеты и торопливости расходился по домам. Кавалерия свернула в ближайший переулок и исчезла в темноте ноябрьской ночи.

Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего военного, одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор.

Разместив прибывших на парад кавалеристов, Лев Михайлович зашел к себе домой. В квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла, забытая дочкой. Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув от радости, обнимет теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо. В окна заглядывала холодная чернота ночи. За стенами гремела танковыми гусеницами и гудела сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого года.

Лев Михайлович подержал в руках улыбающуюся куклу, пригладил ей взъерошенные волосы и посадил в уголок дивана между валиком и стенкой. Подойдя столу, он написал на листе бумаги:

«Был дома 6 ноября 1941 года».

— Откуда так поздно, Лев Михайлович? — спросил подполковник Осипов неожиданно зашедшего к нему Доватора.

— Да, понимаешь, домой заходил... — задумчиво ответил генерал, снимая с плеч бурку.

Осипов догадался, что Доватор никого дома не застал и захлопотал было с приготовлением ужина, но Лев Михайлович отказался. Присев на кровать, он устало улыбнулся. В строгих глазах Доватора дрожали светлые искорки. Смотря на командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он заговорил:

— Уехали. Знал, что их нет, а все-таки пошел... Куклу на диване забыли. Дочурка оставила... Огорчилась в дороге, наверное, может быть, и всплакнула. Мне тоже захотелось заплакать, да ничего не вышло. Давно не плакал, разучился, что ли...

Лев Михайлович покачал головой, точно сожалея о том, что ему не удалось заплакать.

— Знаешь, Антон Петрович, я в жизни никогда так не волновался, как сегодня. К Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток лет. Откровенно признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к людям, обнять их. Оглядываюсь кругом, ищу следы бомбежек, не вижу. Все стоит на месте. Трамваи гудят, троллейбусы, машины и народ кругом... И вдруг воздушная тревога. Зенитки бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это москвичи!

— Герои! — проговорил Осипов. — Когда мы подъезжали к Москве, встретились около Покровского-Стрешнева с добровольцами. Укрепления строят. Девушки, парни, женщины, старики, подростки. Все кричат: «Ура фронтовикам! Бейте насмерть фашистов!»

Ранним утром седьмого ноября столичные мостовые засыпал мягкий снежок. Прибывшие на парад кавалерийские части вместе с другими войсками выстроились на Красной площади. Справа от мавзолея перед рядами своих кавалеристов на породистом коне сидел генерал Доватор. Он не спускал глаз с трибуны.

На мавзолее, у микрофона, в слегка запорошенной снегом шинели стоял Сталин.

«Товарищи! — говорил он. — В тяжёлых условиях приходится праздновать сегодня 24-ю годовщину Октябрьской революции».

Он поднял голову и обвел глазами выстроившиеся войска. На его фуражку и воротник шинели пушистыми звездами падал снег.

Слова вождя доходили до самого сердца, — такие обыкновенные и простые, как дыхание, слова.

«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?»

Доватору хотелось запомнить каждый жест, каждое движение вождя.

Вот Сталин, слегка качнув плечами, твердо переступил с ноги на ногу, продолжая спокойно и медленно говорить с простой, глубокой сдержанностью, которая дается только великой силой и непоколебимой убежденностью в своей правоте.

Лицо Доватора под тенью барашковой папахи горело возбужденным румянцем. Он не чувствовал онемевших на эфесе клинка пальцев и не замечал падавшего за ворот шинели снега. В груди поднималось острое чувство радости и гордости.

Буслов находился в переднем ряду на правом фланге. Слушая речь Сталина, он видел его лицо и с замирающей в сердце радостью ловил каждое слово. Однако ему казалось, что каска слишком давит ухо и мешает слушать. Концом лежащего на плече клинка он слегка приподнял каску и затаил дыхание.