Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Отец, при всех несомненных его человеческих достоинствах и уме, всю жизнь как раз и не умел себя ограничивать. То почти весь отпуск тратил на диссертацию своего бывшего школьного ученика, радовался, как славно она получилась, с гордостью показывал потом дарственную надпись на автореферате: «Моему учителю и соавтору». То несколько лет подряд он просиживал в Публичке, в Пушкинском Доме, на свои невеликие деньги и в другие города наезжал, рылся в местных архивах... А все для того, чтобы — спустя полтора столетия! — заступиться за какого-то Хвостова, мелкого, в свое время осмеянного, а теперь давно уж забытого баснописца. И до того докопался, будто сам Крылов иногда почти дословно использовал выражения этого графомана в своих баснях. А у этого Хвостова, между прочим, такие ляпы, что не грех было, конечно, и поиздеваться над ним: у вороны — пасть, у голубя — зубы, а осел у него по деревьям лазил.

— Но, может, он просто... — Вера пожала плечами. — Ну, слишком очеловечивал, больше, чем другие баснописцы?

Каретников удивленно посмотрел на нее, потому что, помнится, и отец именно так объяснял. Но откуда ей, инженеру...

— Вот на что отец тратил себя, — сказал Каретников. — А мог бы...

— Интересно... — задумчиво проговорила Вера.

— Что интересно?

— Интересный человек был твой отец.

— Кто ж говорит? — после паузы согласился Каретников с признательностью. — И так бессмысленно тратил себя. Так бесполезно!..

— А хорошо бы, наверное, выучиться тратить себя и без всякой пользы, — мечтательно сказала Вера. — Хотя бы иногда, верно?

Каретников рассмеялся и кивнул, что, может, в принципе и хорошо бы, в чем-то даже заманчиво, но... Пошел отец с этой своей статьей куда-то, а его там еще и пристыдили: как же это можно на нашу святыню руку поднимать, на Ивана Андреевича Крылова? Ну кто такой этот ваш Хвостов? Кому он сейчас нужен?!

— Как же так! — горячо сказала Вера. — Ведь если по справедливости...

— Take it easy!.. — ласково приобнял ее за плечи Каретников.

Вера, не понимая, вопросительно и смущенно посмотрела на него.

— Дословно: «Бери легче», — объяснил Каретников. — Ну, смотри на все легче, не принимай близко к сердцу...

— Экономная трата самого себя... — Вера невесело улыбнулась. — И в любви — тоже?

Каретников почувствовал досаду: эк она куда!., опять эти сложности...

Он усмехнулся и, как ребенку, снисходительно объяснил:

— А это, между прочим, вообще должно слишком хлопотным быть. И часть души закладывать надо, и опять же — времени столько забирает...

Вера молчала, они вроде бы не сказали и слова неприятного друг другу, но у Каретникова появилось ощущение, словно это их первая размолвка была, чуть ли как будто не ссора.

— Ладно, успокойся, — сказал он примирительно. — Я про любовь точно, как учили, понимаю. Я вообще все правильно понимаю.

— И отца? — серьезно спросила она, не желая этого его легкого, пошучивающего тона.

Ему захотелось одернуть ее, не имела она никакого права на подобные вопросы — кто она ему, в конце концов?! — но Каретников деликатно промолчал. Вера сразу же почувствовала его обиду и виновато сказала:

— Извини, пожалуйста, я не должна была...

— Take it easy. — Он успокаивающе улыбнулся ей.

— Не знаю почему, — задумчиво сказала она, — у меня такое ощущение, что твой отец все равно был счастливым человеком. Нет?

— Возможно... — помолчав, неопределенно сказал Каретников. Сам он не думал так, но какое это имело значение сейчас? Это же твой отец, и все равно он тебе нужен, со всей его не очень удавшейся жизнью. Просто нужен, всегда.

Да, но почему-то вдруг предположить не благополучие хотя бы, не то, что отец мог быть доволен своей судьбой, а сразу — что он был счастливым?! С чего бы это?

— А твоя мать... Она любила его?

Каретников быстро взглянул на Веру, но тут же успокоился. Почему, собственно, он должен был ожидать от нее какого-то сомнения? Он ведь рассказывал ей, что отец с матерью прожили, в общем, дружную жизнь, никогда не ссорились... Он бы, например, хотел, чтобы они с Леной так же спокойно жили, без всяких недоразумений.

— Конечно, любила, — уверенно сказал Каретников. — Хотя они совершенно разные люди, и она не могла к тому же уделять ему достаточно внимания...

Он вдруг подумал, что теперь, когда отца не стало, ему хотелось, чтобы отец в своей жизни все-таки что-то бы испытал такое — что-то яркое, особенное, какую-то необыкновенную встречу, например, — что-то, что хоть когда-нибудь, на какое-то пусть и короткое время, на месяц, на неделю, на день сделало его действительно счастливым. Ведь что он, в самом деле, видел за свою жизнь, кроме тяжкой войны, которую из конца в конец прошел рядовым, кроме послевоенной разрухи и нужды, кроме этих вечных однообразных школьных сочинений и уроков?

— Во всяком случае, твой отец должен бы был хоть когда-нибудь быть счастливым, — сказала Вера. — Иначе это было бы слишком несправедливо.

Каретников удивился, как они рядом крутились вокруг одних и тех же мыслей.

— Ты знаешь, — доверительно поделился он, — я подумал сейчас... Конечно, вроде бы перед матерью и нехорошо... Но я подумал, что был бы рад за него, встреть он кого-нибудь в своей жизни. — Каретников улыбнулся. — Какой-то бы, знаешь, молниеносный, необыкновенный роман...

— По-моему, у тебя довольно странные представления о необыкновенных романах, — сказала она.

— Почему? — искренне удивился он.

— Какой же он необыкновенный, если молниеносный? Он тогда как раз обыкновенный.

— Книжки читать надо, — с шутливой нравоучительностью сказал Каретников. — Вся необыкновенность — именно в молниеносности.

— Ну да, — сказала она, не глядя на него и без всякого выражения, как-то устало и тускло. — Чтоб никаких драм.

До сих пор он все же не переставал удивляться ее интуиции. Тут, в его понимании, были даже не столько ум, не одна лишь душевная их близость, сколько вот это поразительное умение чувствовать, угадывать, проникаться чужими ощущениями.

В рассказах о себе, своей работе, об атмосфере в их доме после смерти отца Каретников говорил далеко не все и поражался, как при этом можно все схватывать, точно понимать, и как то, о чем всего лишь мельком упоминалось им, она тут же прочно запоминала — казалось, уже навсегда.

Он так не умел. Ему, к стыду, и фамилия-то ее толком не запомнилась с первого раза — то ли Васильева, то ли Василенко, — но переспросить было, конечно, неудобно. И уж тем более ей совсем не обязательно было помнить, что Иван Фомич, о котором он случайно однажды упомянул, был его заместителем, и что другого их доцента, Сушенцова, зовут Владимир Сергеевич, но когда через несколько дней Каретников, о чем-то рассказывая, решил пояснить, кто такие Иван Фомич и Сушенцов, то оказалось, что она прекрасно об этом и сама помнит. «Откуда?» — удивился он. «Ты же мне говорил о них!» — в свою очередь удивилась Вера.