Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Каретников подумал, что сосед-то его не такой уж простачок, каким ему казался. Пойди вот разбери, как он это сказал: успокоившись за незыблемость чужой семьи или, наоборот, с осуждением каким-то.

— А если б и случилось серьезное, так сразу жену и детей бросать? — спросил с иронией Каретников.

— Ну, зачем так уж... Но как же вот так: взять потом и вычеркнуть? Как вовсе и не было?

— А вы никогда не вычеркивали?

— А у меня... у меня, может, никогда и не было такого! — в сердцах сказал Константин Прокофьевич. — А кому вот подфартит... Э-э, ладно, давайте-ка лучше спать, у меня до завтрака процедуры...

— Да чего «такого» не было? Чего? — добивался Каретников.

— А чтоб понимали так — вот чего! — Константин Прокофьевич отвернулся к стенке, умолк, а когда Андрей Михайлович, устраиваясь на кровати, чтобы вытянуться в полный рост, уже решил, что сосед уснул, тот вдруг сказал не то с горечью, не то даже сердито: — «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».

Каретников улыбнулся в темноте. Все-таки забавный ему сосед попался.

Бывали и совсем уж невероятные, смешные и для них трогательные совпадения. Как-то вечером, прогуливаясь чинно, как муж с женой, на взморье по затвердевшему песку у самой воды, они с Верой увидели кривобокий, полуспущенный цветной детский мяч. Каретников захотел было поддеть его ногой, но в последний миг что-то удержало его, он передумал и, осторожно коснувшись, откатил мяч чуть в сторону, туда, где песок был глубоким, рыхлым, рассыпчатым и где поэтому никто вечерами не ходил, чтобы он не набрался в туфли. Каретников даже задержался на секунду, подумав, что не хочется оставлять этот мяч, такой он был какой-то одинокий здесь.

— Жалко его, — проговорила вдруг Вера и стеснительно улыбнулась. — Давай до завтра заберем его?

Она боялась, что Каретников расхохочется, но он с таким удивлением и такой благодарностью посмотрел на нее, что у Веры слезы выступили: значит, и он тоже об этом подумал?!

Она прижалась щекой к его плечу — рядом с ним она была совсем маленькой, — но тут же, спохватившись, отодвинулась.

— Послушай!.. — притворно ужаснулся он. — Что это ты позволила себе?! Какая вольность!..

Сейчас ей и в самом деле хотелось заплакать — уже от обиды на него: неужели он совсем ничего не понимает?! Неужели не видит, как она хотела бы не отстраняться от него?! Но что же ей делать? Если все это допустить, как она потом сможет без него остаться? Он-то ведь вполне без нее сможет?

— Что с тобой? — ласково и чуть обеспокоенно спросил Каретников, заметив на себе ее грустный, изучающий взгляд.

— Нет, ничего, — улыбнулась она ему и попросила: — Расскажи еще о себе.

Он, кажется, уже давно все рассказал, что можно, и тем не менее всякий раз она просила: «Расскажи о себе». Никто им так не интересовался до сих пор, как она.

Каретников мог бы рассказать ей, что все последние годы — и когда докторскую писал, и особенно когда стал заведовать кафедрой, — почти постоянно жило в нем ощущение, что он еле поспевает. Не так конкретно, что, дескать, то-то и то-то не успел, а что вообще все время на этой грани: что-то словно бы уходит, ускользает от него, а сам он все опаздывает, опаздывает... Нет, пока он вроде успевал все-таки. Пусть иногда как бы в самую последнюю минуту, как на поезд, — а успел, успел, слава богу! Но рассказать ей об этом значило лишь умалить себя в ее глазах, как, впрочем, и в любых других — тоже. Ни одной живой душе он никогда бы не признался в этом своем ощущении, да, может быть, и самому себе толком в этом не признавался. Ну как было объяснить, что дело не в его способностях, совсем не в том, что, мол, не по Сеньке шапка?! Просто дело было в цене, которую приходилось платить, чтобы не опаздывать. Ему ли, таким ли, как он, то есть людям его положения, — всегда надо было от чего-то непременно отказываться. От общения с симпатичным тебе человеком — потому что некогда; от театра или интересной книжки — потому что некогда; даже от приятного иногда ничегонеделания — тоже, потому что некогда.

— Такой какой-то образ жизни... — усмехнулся он. — Все, на что решаешься тратить свое время, приходится обязательно тратить только со смыслом. Прогуляться пешком позволяешь себе не просто так, для удовольствия, а с мыслью, что это средство от гиподинамии. Если уж по телефону кому-нибудь из приятелей звонишь, то «как живешь?» — это всего-навсего интеллигентная прелюдия, а звонишь-то совсем не за этим: дело есть — потому и выбрался позвонить.

— И твоя баня по пятницам — она тоже для одной лишь пользы? — Вера недоверчиво смотрела на него с каким-то детским ужасом в глазах, который невольно вызывал его улыбку.

— Ну, не так уж буквально. Конечно, и для удовольствия, — уступил Каретников. — Но не только. Если банька престижная, самые важные дела — мигом решаются. Задача — чтобы было их там с кем решать. Так что баньку тоже нельзя на самотек...

— Ты просто не хочешь говорить о себе серьезно, — решила Вера.

Он говорил абсолютно серьезно, но теперь не решался ей признаться в этом, раз она не могла поверить.

— А как о себе вообще можно серьезно? — посмеиваясь, сказал он, чтобы дать ей возможность думать и предполагать так, как ей хочется и как было бы ему приятно самому выглядеть в ее глазах — человеком, который умеет и к собственной персоне относиться достаточно иронически. — С одной стороны, боишься свою нескромность обнаружить, с другой — а вдруг о себе чересчур скромно окажется? Если вслух говорить о себе серьезно — так это ведь... ну, как на площади раздеваться, что ли. Или наоборот — пиджак на пиджак напяливать, что тоже... не слишком удобно...

— Скажи, а наедине с собой люди тоже бывают остроумными? — спросила Вера.

В ее вопросе ему почудилось что-то обидное: она словно бы уличала его в нарочитом остроумии, — но додумать все это Каретников не успел, потому что сразу же она и другое сказала:

— А твой отец... Ты как-то объяснил, что он ничего не достиг в жизни, так как слишком тратил себя на других...

Каретников не понял, в связи с чем она вдруг заговорила об этом, но, будучи вполне снисходительным к женской логике — правда, если это касалось не собственной жены, — терпеливо подтвердил, что именно так и обстояло с его отцом. Увы, как это, может быть, ни черство и даже жестоко звучит со стороны, человеку, если он хочет чего-то добиться в нынешней жизни, приходится многого не позволять себе. К сожалению, тратить время на другого человека больше, чем это необходимо для чего-то — для дела или даже для собственного удовольствия, — это в наш век уже непозволительная роскошь.

Задумавшись на минуту, Каретников нашел короткую, точную фразу, которая ему самому понравилась своей афористичностью: система нравственного самоограничения как система самосохранения.