Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Досадуя на свою нерасторопность, Андрей Михайлович еще и оттого чувствовал раздражение, что, давно привыкнув к ежедневному умственному труду, к удовлетворенности и спокойствию на душе именно лишь когда уставал к концу дня от такой работы, он здесь, в санатории, быстро исчерпав свое оживление от представившейся ему полной свободы, проводил время в каком-то отупляющем чередовании еды, бессмысленного лежания на пляже до обеда, послеобеденного неосвежающего сна и сентиментальных, пустых кинофильмов по вечерам — о добрых и злых раджах, честных мошенниках, милых ковбоях, одинаково хорошо стреляющих и с правой и с левой руки, — или, если уж совсем лень одолевала, садился к телевизору в холле — благо никуда для этого и идти не надо, сидишь на своем этаже, в домашних шлепанцах, в удобном отдельном кресле, а перед сном еще и на кефир успеваешь, если проголодался — на свежий кефир с подсушенными ломтиками хлеба.

Не вносили никакого разнообразия в его жизнь и те исследования, которым он подвергался, потому что не были они ему ни внове, ни особенно трудны, ни боязны, как другим, и он заранее хорошо представлял не только как и что ему будут делать, но и все свои ощущения при этом.

Люди, окружавшие его, все-таки находили себе хоть какое-нибудь дополнительное занятие — домино, карты, шахматы, — а у него никогда не было времени, чтобы всерьез выучиться преферансу или шахматам. Впрочем, даже «козел», при внешней его несложности, тоже, оказывается, требовал в компании умельцев чуть ли не профессиональной сноровки, если ты не хотел испортить общей игры и выглядеть в глазах партнеров убогой посредственностью.

Маясь от скуки, Андрей Михайлович дождался своей очереди в санаторной библиотеке, взял там роман, о котором еще отец очень похвально отзывался, но то ли вообще трудно читать на пляже серьезные книги, то ли все время он чувствовал угрызения совести из-за своего безделья — никак ему было не вчитаться. Предусмотрительно он захватил из дому кое-какие наметки для новой статьи, каждый вечер давал себе зарок, что завтра же с утра сядет за работу, у него уже и несколько тетрадок было куплено, и шариковая ручка припасена на тот случай, если в своей авторучке чернила кончатся, но с самого начала, как назло, такие солнечные, безветренные и теплые дни выдались, и каждый из них столь очевидно был последним, что грех было упустить его, не позагорать хоть немного. Однако назавтра, несмотря на пасмурный и прохладный вечер накануне, к утру снова распогоживалось — теперь-то уж точно в самый последний раз! — и вовсе глупым казалось отказываться от солнца перед долгим ненастьем.

Спохватившись в конце концов, что так, в ожидании плохой погоды, уже целая неделя прошла, Каретников, спровадив соседа по палате, заставил себя сесть к столу, освободил от скрепок ученические тетрадки, разъединил на отдельные листы, сложил их стопкой — дома он имел обыкновение на отдельных форматных листах писать — и с увлечением проработал до самого обеда.

В столовую он явился в прекрасном настроении, ощущая необыкновенную умиротворенность на душе и радуясь, что сегодняшний день им прожит безусловно с толком.

Однако на следующее утро, честно сев за работу, Андрей Михайлович вскоре обнаружил, что кончились чернила. Он не поленился тут же отправиться на поиски, но ни у дежурных сестер на отделениях, ни в газетных киосках, ни в единственном канцелярском магазине чернил не оказалось. Пожалуй, продавцы смотрели на него даже несколько озадаченно: видно, отвыкли в курортном городке от подобных запросов.

Андрей Михайлович попробовал шариковой ручкой писать, но быстро уставала рука с непривычки, да и мысли были какие-то тусклые, самому себе неинтересные, а кроме того, все чаще стало появляться чувство, что, пока он безуспешно мучается над статьей, у других в это время что-то такое происходит вокруг — что-то заманчивое, увлекательное, даже значительное, может быть, а у него между тем просто дни утекают. Хотя бы уж отдохнуть-то как следует! Имеет же он на это право?!

Повод был веский, статья и дома никуда не уйдет от него, и теперь, когда все спешили в санаторный клуб на танцы, Каретников шел следом, но оставался чаще всего на скамейке напротив. Он сидел, одиноко покуривал и чуть снисходительно наблюдал — как это почти всегда бывает, когда смотришь со стороны, — за модными нынешними танцами, понимая, что это все не для него: он уже так не умел, в его молодости танцевали иначе — как-то нежнее, осмысленнее, что ли? — и смешно бы, наверно, он выглядел... А все-таки он им всем немного завидовал, особенно своим сверстникам: их непосредственности, их умению забывать о себе вчерашнем, о том положении, которое каждый из них где-то там, у себя дома, занимал и к которому все они вот-вот вернутся, снова уже рассудительные, серьезные люди — отцы, матери... Да и самой этой атмосфере легкости и вседозволенности Каретников сейчас тоже завидовал, поглядывая издали на танцующих — той атмосфере, которая позволяет сразу же подойти к понравившейся тебе незнакомой женщине, и уже в следующую секунду иметь право полуобнимать ее, чего бы и в голову не могло прийти, если б не эти танцы, и договориться тут же, пока танцуешь, о сегодняшнем вечере или о завтрашнем дне — всё просто, не стыдно, легко, — и тогда вдруг понять, что не так уж, оказывается, скучно в этом санатории, не так однообразно и муторно... На соседнюю скамейку как-то нерешительно, словно не зная, куда себя деть, присела женщина его лет примерно. Может, чуть помоложе. Хотя... Каретников считал, что каждая женщина должна выглядеть моложе по крайней мере на пять-шесть лет, если только она не больна или не замотана работой и домом. Так что вполне могло быть, что женщина на соседней скамейке все-таки несколько даже старше, чем он, — лет сорока пяти, например.

По тому, как она ни разу, хотя бы случайно, мельком, не взглянула в его сторону — скамейки их были совсем рядом, и она не могла не заметить, что там кто-то сидит, — по ее чуть напряженной позе, по тому еле заметному беспокойству и озабоченности, с которыми она невольно проверила, все ли на ней ладно — и воротник кофточки, и так ли платье на колени легло, и в порядке ли прическа, — Каретников понял, что она чувствует на себе чужой взгляд, но пока, видимо, еще не определила для себя, как ей быть: оглянуться или вот так и сидеть, не замечая. И оттого, что, как ему показалось, он так здорово сумел это понять в ней, Андрей Михайлович проникся к незнакомке даже симпатией, как к человеку, который чем-то помог тебе увидеть себя же еще более прозорливым и тонким, чем ты о себе думал.

Заметил ее в санатории он впервые и подумал — отчего-то с одобрением в ее адрес, — что никакими знакомствами она еще, видимо, не обзавелась, а женщина, скорее всего, не из тех, кто может не стесняясь, одна пойти на танцы, без подруги.