Леонид Борич - Случайные обстоятельства

— Да... — протянул укоризненно бритый в очках, постукивая карандашом по блокноту. — Не густо, не густо. Всего два человека...

— Но зато как поют! — сказала вдруг худощавая блондинка.

Все рассмеялись, Каретников с признательностью посмотрел на нее — умница! — и снова шевельнулось в нем ощущение, что очень она все-таки на кого-то похожа.

После этого они снова вернулись к разговорам по делу: о лечебной работе, о трудностях с лекарствами, об использовании новой аппаратуры — не простаивает? да помилуйте, где же ей простаивать, если не хватает! — вопросы о преподавательской нагрузке, о выполнении кафедрой научных работ, — и Андрей Михайлович, увлеченный всем этим, не думал теперь о том, кого и как расположить к себе, а отвечал деловито, коротко, исчерпывающе, а когда встречался взглядом с той худощавой блондинкой, то говорил и вовсе откровенно — и удивляясь себе и одновременно испытывая какое-то полузабытое удовлетворение оттого, что не хочется ему сейчас никакой дипломатии, никакой наперед рассчитанной игры, не хочется изворачиваться, лукавить, хитрить.

Уже не скрывая своей озабоченности, он откровенно взглянул на часы, не думая о том, что может этим обидеть высокую комиссию, и поднялся из-за стола.

— Товарищи, если не возражаете, я проведу вас к своему заместителю. Иван Фомич и клинику нашу покажет. У меня, простите, большая плановая операция, больной уже полчаса ждет.

Все понимающе закивали, почувствовав в этот миг некоторую вину перед Андреем Михайловичем, охотно и торопливо согласились, что больной, разумеется, не должен ждать, что же раньше он, Каретников, не сказал им об этом, и даже «извините, мы тут задержали вас...», и, конечно, «ну что вы! что вы!..» со стороны Каретникова, и обоюдные добрые улыбки, и твердое убеждение Андрея Михайловича, что теперь, как уж дальше ни пойдет, что там они ни обнаружат при обходе клиники, все будет хорошо и благополучно.

Не хотелось только умницу эту отпускать, блондинку, которая выручила его своей шуткой, и, обращаясь ко всем, но приглашающе взглянув в тот момент лишь на нее, Каретников спросил, как радушный хозяин:

— Может, кто-нибудь хочет на операции поприсутствовать?

Вообще-то посторонним, пусть даже и врачам, но не имеющим отношения к его специальности, Андрей Михайлович обычно предпочитал другое демонстрировать — пластику лица, например. А еще лучше — просто показать больного спустя какое-то время после такой операции. То, что получилось, они сравнивают с прежними фотографиями, где лицо было совсем обезображенным, — и ты уже чувствуешь на себе восторженные взгляды. На том Андрей Михайлович часто и подлавливал несведущих начальников, тем и располагал их к своей науке, под это впечатление от увиденного он, случалось, и новые субсидии у них выбивал. А на самом-то деле это мелочь была, пластика, по сравнению с такой операцией, как сегодня. Сегодняшнее, конечно, тоже впечатляло, но уж никак не могло восхитить.

— А что у вас сейчас? — откликнулась блондинка на его приглашение.

— Опухоль корня языка, — сказал ей Каретников.

— Рак? — осведомился бритый мужчина в золотых очках. Он так бодро, с таким радостным мироощущением уточнил это, словно вообще имело значение только то, что он сразу и так точно угадал диагноз.

Испытывая некоторую неловкость от чужого оптимизма, Андрей Михайлович покосился на блондинку и с удовлетворением отметил, что на лице ее не было этого чисто врачебного, отстраненного интереса к отгадыванию правильного диагноза.

— Предварительная биопсия как раз ничего не показала, — ответил Каретников. — Но клинически... Думаю, убирать придется все.

Бритый понимающе кивнул, но отклонил приглашение.

— Это же часа три займет, не меньше. А у нас еще столько дел... Пошли, товарищи. Быстренько пройдем по помещениям. Нам до обеда еще нужно на микробиологию успеть.

— А как, интересно, у них с посещением хора? — не удержался Каретников, сохраняя на лице абсолютную серьезность.

— У них? — деловито переспросил бритый и полистал свой блокнот. — У них, знаете, лучше, гораздо лучше, — с сочувствием посмотрел он на Каретникова и, как бы желая все-таки успокоить, сказал: — Ну, ничего, ничего. Мы ведь будем подводить итоги с учетом, так сказать, всей совокупности.

Последней из кабинета выходила блондинка. На секунду задержавшись в дверях, она с улыбкой негромко сказала:

— Ох и ехидный... с учетом всей совокупности...

— За моих хористов спасибо. — И вдруг он понял: Веру она ему все время напоминала!

А навстречу им уже спешил Иван Фомич, растерянно вопрошая Каретникова взглядом, кто же тут самый главный и кому, следовательно, надо представиться.

Тот, впрочем, и сам себя обнаружил, первым протянул покровительственно руку: «Здравствуйте, здравствуйте...» — Иван Фомич пробормотал смущенно «здрась-сьте», а когда, по примеру начальства, с ним стали здороваться за руку женщины, он еще больше сконфузился и, проглатывая концы слов, говорил: «Здрась... оч... прия... Здрась... оч... оч...»

Оставляя теперь комиссию на попечение своего заместителя, Каретников прощался со всеми в том же порядке, в каком только что здоровался с ними Иван Фомич: сначала с бритым в золотых очках, потом с остальными, — и, пока прощался, все подыскивал теплые, особенные слова, чтобы сказать их худощавой блондинке без каких бы то ни было мыслей о продолжении знакомства, но с грустным ощущением какой-то совершающейся утраты: ну в самом деле — что за бесследность такая?!

Он не нашелся, что сказать ей, и, обращаясь вроде бы ко всей комиссии, проговорил с дружелюбной улыбкой:

— Дай бог, встретимся еще?

— Несомненно, — обнадежил бритый в золотых очках, а блондинка лишь молча улыбнулась, как когда-то Вера ему улыбалась, мягко и чуть стеснительно.

Каретников заспешил в операционную, снимая по дороге часы с запястья. И мысли его, спокойные, сосредоточенные, уже отрешенные от всего недавнего, были о том, не забыла ли операционная сестра простерилизовать сосудистую сетку — ведь если окажется, что опухоль спаяна со стенкой общей сонной артерии... догадался ли Сушенцов помыться, не дожидаясь его, и предупредил ли он лабораторию, что во время операции им понадобится срочная биопсия.

Был ли сейчас в операционной какой-то иной Каретников, отличный от того, каким он бывал во все остальные часы и дни, — трудно сказать. Себя-то он сам вряд ли ощущал каким-то иным. Но как же хочется подметить в нем именно в эти минуты что-то особенное, приподнимающее его над повседневным, делающее его более мудрым, а его чувства — более возвышенными. Как все-таки хочется, чтобы человек, будучи до этого таким, как все, — когда умнее, а когда в чем-то и глупее, когда отзывчивым, а когда и менее чутким, то дерзкий, то вдруг почти робкий, мужественно преодолевающий и неожиданно беспомощный, — как невольно хочется, чтобы этот человек в свои особые, значительные, высокие часы и минуты представал бы более достойным и совершенным, чем он есть на самом деле. Как соблазнительно, чтоб даже и слабости его, если уж никак нельзя без них, были тоже как бы достойны того важного, а в чем-то, может, и святого дела, которым он занят.