Леонид Борич - Случайные обстоятельства

Но что же делать, если Андрей Михайлович, коротким умелым движением вдевая руки в подставленные операционной сестрой перчатки, протирая их тампонами со спиртом и оглядывая инструмент, разложенный в изголовье мерно похрапывающего больного, ни о чем возвышающем его, Каретникова, не думал и ничего особенного не чувствовал, кроме нетерпения побыстрее начать операцию и убедиться в своей правоте. В чем-то, может быть, он был в эти минуты ближе к врачебному любопытству, чем к состраданию.

Во всяком случае, о том, что лежащий перед ним человек был еще совсем молод, что у него двое ребят-дошкольников и что после операции, если подтвердятся худшие опасения, больному предстоит очень трудная жизнь, совершенно новое ее качество, и при этом никто не сможет предсказать, как долго даже и такая жизнь будет длиться, — об этом Каретников теперь не думал. Это все было раньше, когда обнаружил опухоль при первом же осмотре, ругнув про себя матом какого-то неизвестного ему коллегу из поликлиники, который, не сумев заметить опухоль, так и останется невиновным, потому что никто не будет доискиваться и разбираться в его вине, связанной с плохой ли профессиональной подготовкой, с очередью ли больных в коридоре, а может быть, просто с ленью, безразличием или еще с чем-нибудь, уже совсем неуловимым. Сострадание Андрей Михайлович чувствовал раньше, когда пришлось сказать, что нужна срочная операция, когда вынужден был предупредить, какая это предстоит операция, если обстоятельства сложатся неблагоприятно, и когда, говоря все это, надо было оставаться совершенно спокойным и убедительно деловым. Сострадание вернется к Андрею Михайловичу и потом на какое-то время, но уже смешанное с удовлетворением, что сделал как будто все, что был в силах сделать. Однако будет это уже после, когда он размоется, скинет перчатки и обрызганный кровью халат, утрет лицо марлевой маской, уйдет к себе в кабинет, опустошенно и тяжело опустится на стул, и если при этом никто сразу же не заглянет к нему, не отвлечет каким-нибудь вопросом или разговором о чем-то другом, не касающемся только что законченной операции. А если и об операции возникнет речь, то что же может быть за разговор по этому поводу, как не о частностях — технических деталях, послеоперационном уходе и ближайших назначениях лекарств.

Теперь же, за несколько минут до начала операции, мысли его были случайные, самые простые, обрывочные и к тому же совсем не последовательные, связанные и с тем внешним, что происходило вокруг него, и с чем-то в себе самом, но таким же, по сути, случайным, что так или иначе откликалось в нем на все это внешнее, что его окружало.

Он услышал за дверями операционной осторожное пошаркивание множества ног, приглушенный говор — и отметил, что это студенты пришли.

— Твоя группа? — спросил он Сушенцова, и тот, давно уже готовый к операции, кивнул.

Андрей Михайлович отошел к окну, оберегая свою стерильность от анестезиолога Якова Давыдовича, который заканчивал последние приготовления, и подумал, глядя сверху, с третьего этажа, на полуоголенные деревья, на желтый ковер, скрывший траву, что вот уже и осень скоро закончится. Сколько же прошло со смерти отца?

Ощущение было странно противоречивым: когда подумал о его смерти, показалось, что это уже очень давно случилось, а когда вспомнил живое лицо, то почудилось, что совсем еще недавно отец был жив... К Ирине, что ли, съездить сегодня?..

— Ушли, — доложил о комиссии Иван Фомич, заглянув в операционную.

— Ну и как? — без всякого интереса спросил Андрей Михайлович и принялся размечать линии предстоящих разрезов.

— Мелкие замечания, конечно, есть... Но они сами сказали, что это неважно. Думается, все... того... обошлось, Андрей Михайлович.

— Лабораторию предупредили? — спросил Каретников у Сушенцова.

— Да, Андрей Михайлович... — Сушенцов уже в который раз посмотрел на часы, вделанные над дверью операционной. Рассчитывал, что к обеду они закончат, взял у приятеля ключи от квартиры, времени только до пяти вечера, пока приятель с женой с работы не вернутся, но они уже на час задержались с операцией... Как-то надо предупредить... Хотя она же должна понять, что все переносится часа на полтора. В три — там, а в пять уже уходить. Не густо... А потом, дома, еще галиматью ее править, чтобы Андрею Михайловичу завтра понравилось. И все ж думал, она поинтереснее... Внешность обманчива...

Чтобы поторопить анестезиологов, он спросил:

— Яков Давыдович, готовы?

По тому, как укоризненно посмотрел тот на Сушенцова, Андрей Михайлович понял, что он-то готов, а вот, дескать, они, хирурги, пришли почти на час позже. Вернее — он, Каретников.

Конечно, Яков Давыдович, главный их анестезиолог, в чем-то прав: при шефе так не задерживались. Но Александр Иванович никогда не умел расположить к себе ни одну комиссию. Шефу-то, положим, на это наплевать было: лауреат, заслуженный деятель науки, членкор, он мог себе позволить не снисходить до комиссий, он никогда сам и не принимал их, и любую комиссию это сразу же задевало. Им-то всем, его сотрудникам, доставалось потом — случалось, и тому же Якову Давыдовичу перепадало, — а теперь, когда на всех собраниях и ученых советах их постоянно в пример ставят, он только и помнил, что операции при шефе всегда начинались минута в минуту. А то, что как бы влетело ему от шефа за эту вот капельницу, которую помощница его, Нина, все никак не наладит?!

— Что там у вас? — недовольно спросил Каретников.

— У нас давно все готово! — обиделся Яков Давыдович. Полный, с неимоверно волосатыми крепкими руками, словно бы поросшими рыжей шерстью, он обижался очень уж по-детски: у него оттопыривалась нижняя губа.

А Нина, бесцветная молодая женщина с пористым лицом, еще больше заволновалась возле капельницы. Яков Давыдович, демонстрируя, что он сказал Каретникову все же сущую правду насчет того, что они давно готовы, решительно отобрал иглу у своей помощницы и одним точным движением сделал то, над чем Нина мучилась уже несколько минут. Надежно и спокойно работалось с ним на операциях Андрею Михайловичу, и теперь без всякого недовольства, даже приветливо он спросил:

— Можно начинать?

Обиженный Яков Давыдович подтолкнул Нину: ответь, тебя спрашивают, не я же официально расписан на эту операцию, а ты.

Нина заробела, потому что как-то неудобно было разрешать или не разрешать самому Андрею Михайловичу.

— Больной готов к операции, — нашлась она. Эта формулировка избавляла ее от всяких разрешающих слов.

Каретников мельком оглядел студентов, которые столпились за спиной своего преподавателя, Володи Сушенцова. Лица их по самые глаза были прикрыты масками, у парней из-под шапочек торчали длинные лохмы, такие и не упрячешь под колпак, и Каретников усмехнулся: было время, когда он ругал за это девушек, а теперь за что их можно поругивать — так лишь за маникюр. Когда лица были забраны марлей, юноши узнавались именно по длинным волосам, нынче это была уже их привилегия. Коробило это Андрея Михайловича разве что в операционной, но и здесь, не желая прослыть ретроградом, он лишь изредка позволял себе усмешку вслух. «Вот вы, девушка, как вы считаете?» — спрашивал он иногда во время операции кого-нибудь из студентов мужского пола, намеренно ошибаясь. Но осторожный смешок — все-таки шла операция! — может, и смущая на мгновение, никак не менял твердого установления моды. И все, что было консервативного в Андрее Михайловиче, все, что не столько пока из-за возраста, сколько по характеру его противилось в нем каким-либо новшествам, логически никак, с его точки зрения, не обоснованным, — все это внутреннее его неприятие могло вылиться лишь в такое несерьезное, а на чей-то взгляд и несправедливое отношение к длинноволосым студентам, что на зачетах и экзаменах он был с ними чуть посуровее, чем с остальными, которые носили аккуратную «польку» или «канадку». А если к дочери его приходил вдруг «нормальный» парень, то есть постриженный, как когда-то, в дни его молодости, стриглись все и как стригся сам Андрей Михайлович до сих пор, он относился к такому парню с особой благосклонностью, полагая безоговорочно, что именно вот такой и подходит его дочери, что человек этот серьезный, не побрякушка, и что из него обязательно будет толк. Но эти свои взгляды Андрей Михайлович все же скрывал, неохотно и себе в них признавался, потому что были они уже давно не в духе времени и вообще как-то не слишком интеллигентно выглядели. Пока Сушенцов, тоже, кстати, длинноволосый, брал кусочки опухолевой ткани у корня языка для первой срочной биопсии — сейчас, из-за расслабления мышц, делать это было много легче, чем до наркоза, — Андрей Михайлович коротко объяснил студентам план операции: нижняя трахеотомия, интубация через трахеостому, затем...