Леонид Борич - Случайные обстоятельства

— Я долго думал тогда... — Иван Фомич виновато пожал плечами. — И решил... это... что честнее будет, если...

— Перед собой — может, и честнее, не знаю. А перед больными? Им, между прочим, плевать на ваши нравственные искания! Им помощь нужна!

— Так-то оно так, Андрей Михайлович. Рассуждение вроде бы и правильное... Но почему-то выходило, что очень эта правильность мне же была выгодна. Вот я и не мог иначе...

— Ну, хорошо. Было — и ладно. Но столько лет прошло!.. А что, если сейчас... если все-таки вернуться к диссертации?

Загоревшись этой мыслью, Каретников пообещал Ивану Фомичу, что создаст ему все условия, специально для его опытов выделит в помощь лаборантку, еще кого-нибудь, но Иван Фомич лишь мямлил в ответ что-то невразумительное, а потом вдруг сознался, что уж давно пристроил свою тему диссертации, отдал ее в хорошие руки. Помните, Андрей Михайлович, вы как-то спросили, зачем я повадился так часто в подшефную нашу больницу ездить? Вот им я и отдал... ну, по поводу резекции верхней челюсти. Что ж пропадать-то идее? Вдруг получится... Ребята там умные, старательные... А в мои годы — какая уж диссертация? Уставать вот стал... Мне на пенсию скоро...

Тут, впрочем, Иван Фомич исподтишка покосился на Каретникова: как он на это откликнется?

— А кто вам сказал, что я вас отпущу?

— Так а это... — Иван Фомич растерянно улыбнулся. — У меня право, как говорится. По Конституции. И заместитель у вас есть вместо меня...

— Кто знает... — уклончиво сказал Каретников. — А может, все-таки подумаете насчет диссертации? Год-полтора хорошей работы...

— Мне... того... Андрей Михайлович... Мне в перевязочную... Больной там ждет, — извиняясь, объяснил Иван Фомич.

Обидевшись на такую неблагодарность, Каретников, отпуская его, молча кивнул.

Никто, с кем бы он ни говорил сегодня, его не понимал, абсолютно никто!

А не сегодня? Вчера, позавчера, третьего дня?

Не думал, даже предположить не мог: настолько, оказывается, не понимают!

Но было ведь, было же и такое, что буквально с полуслова, с одного мелькнувшего на твоем лице выражения...

Он столь остро, до безысходности, ощутил именно сейчас эту потерю, и столь невозможным показалось ему вообще быть кем-то понятым до конца хотя бы пусть и в какой-нибудь мелочи, что, когда зазвонил телефон на столе и Андрей Михайлович привычно снял трубку, он вдруг совершенно точно понял, что, кто бы ни звонил ему и на этот раз, его, Каретникова, все равно не поймут по-настоящему, неважно о чем они будут говорить.

Не откликнувшись, Каретников нажал на рычаг.

Он не привык так обращаться с телефоном, потому что каждый звонок всегда, особенно в последние годы, был связан в его жизни с чем-то непременно деловым, ему или кому-то важным, а то и очень срочным. Если же иногда он и разрешал себе такое, как в эту минуту, небрежение, то потом, уже в следующую минуту, это все равно оборачивалось сожалением и какое-то время не отпускавшим его чувством беспокойства, что он сам, своими руками, что-то нарушил в этом устоявшемся равновесии, когда все определено так, что то и дело должен звонить на работе и дома телефон, а ты, пусть нередко и раздражаясь, должен тем не менее всегда откликаться для своего же как бы высшего спокойствия.

Теперь, когда он сам, по своей воле, разъединился, Андрей Михайлович не из-за этого ощущал беспокойство, но от внезапно явившейся мысли, что, может, так оно и запрограммировано в его жизни, так ему и отпущено: был для него только один человек, единственный из всех, кого он когда-нибудь знал или еще узнает... И может, это и есть то, что... что вообще так ищут?

Но тогда... Как же тогда можно было терять?!

Еще поколебавшись секунду-другую, он снова снял трубку и набрал номер справочной железнодорожных вокзалов.

Послать за билетом Сушенцова: он пробивной, он достанет... Нет, не хотелось прибегать к его помощи — и после того, что с Кирой Петровной, и... да, именно в этом случае не хотелось. Тут все самому надо.

Ему ответили короткие гудки — «занято», — он к этому был готов, снова повертел диск, снова было занято, но он упрямо, без передышки стал набирать этот номер, и на какой-то раз все же дозвонился.

— Вечерние поезда на Москву, — попросил он. — Два-три последних, кроме «Стрелы».

Записывая, он подумал, что все это глупо. Такая распространенная фамилия, да еще имя-отчество довольно обычные — как он найдет? Среди восьми миллионов! И надо ведь, кажется, место рождения знать, и год рождения... Ну, год-то, положим, можно приблизительный, свой возраст назвать, а вот где родилась — этого она никогда не говорила. Если бы знать место работы... Инженер... А какой инженер? И где?

Тяжелые операции он распорядился перенести с пятницы на следующую неделю, объявил, что уезжает в Москву на два дня — срочные дела, неопределенно сказал он Ивану Фомичу, — и пошел к ректору отпрашиваться. По логике так выходило, что и к ректору ему идти незачем, хотя тот, конечно, отпустит, и зря он операции отменил.

Дома он принялся собирать маленький чемоданчик, объяснив, что в министерство вызвали по поводу нового оборудования. Приборы дорогостоящие, покупаются на валюту — вот его и попросили на месте разобраться, что заказывать...

Никакой сколько-нибудь серьезной надежды, что он за два дня успеет, не было. Значит, как понимал он, и смысла ехать тоже как будто не было.

Приехал Андрей Михайлович в Москву рано, сразу же у вокзала увидел будку «Горсправка», дождался, когда она откроется, без труда, раз надо было, очаровал пожилую женщину доверительным, интеллигентным обхождением, и она обещала сделать все возможное, чтобы отыскать всех, кто носит фамилию «Васильева» и кого зовут «Вера Николаевна», сорока с небольшим лет. Он спросил, а нельзя ли, в порядке исключения, чтоб и с номерами телефонов, у кого есть? Долго ждать придется, предупредила женщина. Часа через два подойдите.

Каретников легко это принял — до вечера Вера все равно была на работе, — и поехал в гостиницу устраиваться. Все, что могли ему предложить, был дорогой трехкомнатный «люкс», притом лишь на одни сутки, ну, может, еще на полсуток, уступили ему. Конечно, он с благодарностью согласился: обратный билет был у него как раз на завтрашнюю полночь.

Он любил гостиницы. Они давали ощущение полнейшей независимости и покоя. Он все мечтал раньше, когда писал диссертации — сначала кандидатскую, потом докторскую, — чтобы пожить так в каком-нибудь чужом городе, в отдельном номере, с утра садиться работать, а вечерами бродить по незнакомым улицам, смотреть, слушать, знать, что никого здесь не встретишь, и до тебя никому нет дела, ни единой душе. Вроде и грустно немного, но принимаешь это совсем не тягостно, а отчего-то даже с некоторым умилением, растроганно к самому себе.