Леонид Борич - Случайные обстоятельства

— Ну, у Чехова есть объяснение, почему он многое не мог досказать в образе Пети Трофимова. Цензурные условия не позволяли не то что показывать, но и говорить вслух о том, что Трофимов то и дело в ссылках, потому и «вечный студент», и дел его мы не видим... Но все равно, Михаил Антонович... Какой-то очень уж он, Трофимов, дистиллированный. И все время как будто...

— Стихами говорит, — подсказали ему.

— Вот именно, — согласился Павловский. — Декламирует. И потом... эта сцена с калошами в последнем акте...

— А что там, с калошами? — невинно спросил Михаил Антонович, словно бы не сумев вспомнить.

— Ну, как же! — подсказали ему. — У всех горе, все рушится, остались без пристанища, а Трофимов упорно об одном: куда это подевались мои калоши?

— Да как вы не понимаете?! — воскликнула Инна. — Тут-то он как раз и живой, тут все по-человечески понятно!

— Понятно! — с иронией возразили ей. — В светлую жизнь собирается, а у самого самые грязные калоши из всех!

— Какой же он живой, Трофимов? — вмешалась красавица Наташа, обернувшись к Инне. — Если он говорит Раневской, что они с Аней выше любви! Представляете?!

— Так кому говорит? — сказал Павловский. — Аниной матери! Я бы в таком случае, может, тоже...

— Лапшу, бы ей навешивал, — поддержал кто-то. — Чтоб не подозревала...

— Вот именно! — согласился Игорь. — А на самом-то деле у него с Аней... Чувствуется же, как она к каждому его слову прислушивается, как смотрит на него...

— И что тут может нравиться?! — Наташа пожала плечами. — Ваша Аня — она же «душечка» какая-то!

— Ты думаешь, ты этим ее обидела? — спросила Степанская. — Почему это плохо — быть доброй, отзывчивой, как «душечка», жить интересами любимого человека?..

— А где ее самостоятельность? Куда ей в революцию? Ее куда поведут — туда и пойдет! — посыпалось на Степанскую со всех сторон.

Все это говорили больше девочки, ребята молчали сейчас, и, усмехнувшись про себя, Михаил Антонович подумал, что мальчишкам вроде бы не так уж не нравилось, как несамостоятельно ведет себя Аня с Трофимовым. Однако пора уже было думать о том, чтобы как-то управиться с их активностью.

— Ну, ладно, — сказал он. — С калошами дело поправимо, в новой жизни можно на первых порах и в таких, как есть. И наивность пройдет с годами, хотя, надеюсь, не совсем пройдет... И с любовью у таких, как Трофимов, все потом образуется. Но меня лично тревожит и в Ане, и в Трофимове мотив всеми забытого старого слуги. Ведь Фирса оставили без заботы все, абсолютно все, в том числе и те люди, которые приветствуют новую жизнь. Вот о чем стоит подумать...

— А как насчет высказывания Горького? — напомнили ему.

— А это Павловский затеял, пусть он и объяснит, — улыбнулся Михаил Антонович.

— Так, по-моему, ясно, — сказал Игорь. — Приближается революция, девятьсот пятый год, вот-вот баррикады возникнут, нужны люди, не просто умеющие правильные слова говорить и обличать хозяев вишневого сада, а люди дела нужны. Потому Горький так и заостряет, так нетерпим...

— Очень хорошо. Молодец. Вторым твоим ответом я доволен.

Он отпустил Павловского, собираясь подытожить их разговор, но Инна вдруг сказала:

— Какая же это комедия, если никто никого не слышит? Все глухи друг к другу, даже дочь и мать...

— А Чехов назвал — комедией! — возразили ей. — Выходит, он заблуждался?

— Почему заблуждался? Там действительно много смешного, — сказала Наташа. — Как, например, Лопахин чуть Варе предложение не сделал, и шампанское приготовлено было, а оказалось, что его уже давно Яша выпил, слуга.

— Что ж тут смешного? — возмутилась Инна. — Варя-то всю свою жизнь этого предложения ждала!

— А Епиходов... — вспомнил еще кто-то. — Уселся на картонку со шляпой и раздавил...

— Ну и что? — спросила Степанская. — Ну, неудачник, ну, неловкий человек... Так давайте посмеемся над ним?!

— А Шарлотта? Разве не смешно, как она куклу качает? Как живое существо...

— Да вы что, ребята?! — Петров, робкий их Петров, поднялся. — Женщина всю жизнь в гувернантках, всю жизнь у чужих людей. Совершенно одинокий человек! Одна-то, наверно, и была когда-то мечта — ребенка бы своего...

— А!.. — отмахнулась Наташа. — Они все там какие-то жалкие!.. Даже когда веселятся!

— Между прочим, — сказал Михаил Антонович, — слово «жалкий» употребляется не только с неким презрительным оттенком. Если жалкий — значит, достойный жалости, участия, сострадания. А жалеть — это еще и щадить, беречь, не давать в обиду. Не так ли? Ну, это я к слову... Давайте-ка теперь подведем итоги. Первое: к вопросу о жанре...

В коридоре, перед тем как расстаться, заведующий гороно спросил:

— У вас всегда так... шумно?..

Михаил Антонович видел предостерегающий взгляд директора из-за спины завгороно, но лишь пожал плечами и упрямо ответил:

— Всегда. По крайней мере, всегда стараюсь, чтоб именно так было.

Заведующий гороно усмехнулся и, прощаясь, сказал:

— Спасибо вам...

— За что? — удивился Михаил Антонович.

— За шум на уроках.

К концу дня вдруг сказывалась усталость, но Михаил Антонович это лишь после чувствовал, а пока вел уроки, он был оживлен, здоров, почти молод, и, верно, чтоб продлить в себе это ощущение бодрости, все выискивал причины подольше задержаться в школе. Как-то он предложил десятиклассникам: если они найдут после уроков минут сорок, он может дополнительно позаниматься с ними, чтоб готовить их к сочинению на аттестат зрелости, и они, понимая, конечно, что это поможет и при поступлении в институт, дружно согласились. Так с тех пор и повелось, уже много лет, что весной ему прибавлялись и эти занятия, никакими программами не предусмотренные. «Что ж вы, из них всех филологов хотите сделать?» — спрашивали иной раз его коллеги, то посмеиваясь, то с ревнивыми нотками в голосе, а то и с некоторым упреком. Нет, он совсем не обольщался на этот счет, понимая, что филологом мало кто станет, но как было признаться вслух в той радости, какую он испытывал, замечая у ребят не один лишь сугубо практический интерес к подобным занятиям, а увлеченность подлинную, уже далекую от соображений сиюминутной пользы... Как же было поделиться с кем-нибудь своим торжеством, когда ученик, вопреки педагогической осмотрительности и объективности Михаила Антоновича, вдруг приходил к самостоятельному выводу, что Печорин — герой скорее отрицательный. Михаил Антонович не соглашался, искренне объяснял, что не следует быть столь категоричным, что нельзя уже в их годы подходить и к явлениям жизни и к литературе с наивной, арифметической меркой, что речь тут о сложности, неоднозначности образа, — но при всем этом отчего-то спокойнее становилось на душе за такого ученика, за его будущее.

Если Михаил Антонович с кем и делился подобными соображениями, то разве что с дочерью. Ирина, как и он, тоже была словесником и, конечно, много общих тем у них находилось, но жила она отдельно, в другом конце города, а когда изредка и появлялась в родительском доме, все равно поговорить толком им негде было: квартира большая, а тихого угла не найти. За общим же столом разговоры все какие-то пустые выходили, и лишь позже, когда он провожал ее к станции метро, можно было осторожно спросить: «Ну, как ты?..» Тут же, однако, испугавшись, что уже одним этим вопросом причиняет ей боль, он торопливо, с бодростью в голосе добавлял: «Как дела?» — понимая, впрочем, что нисколько не облегчил ей ответ, потому что «как дела?» — это ведь не только школа, но и то, что, разведясь давно с мужем, она полюбила женатого человека, у него двое детей, и все это тянется уже много лет... Маленькая, хрупкая на вид, она ласково прижималась головой к его плечу: «Все хорошо, папа. Все очень хорошо». Он видел, что говорит она искренне, почти весело, и все не переставал, удивляться этой перемешке в ней страдания и счастья.