Анатолий Тоболяк - Письма туда и обратно

Очень не нравится мне учетчица Н. Умом я понимаю, что это знакомство служебное, но как быть с чувствами? Приглядись внимательно к моим рисункам на полях, к женским фигуркам, и увидишь, что там одни уродки. Я хочу, чтобы ты видел всех женщин, кроме меня, именно такими!

Я знаю теперь, что такое одиночество, хотя и окружена друзьями. Мне кажется, что ты страшно далеко, почти как комета Галлея, в каком-то ином, чем я, пространстве, и от этого подступает темная тоска. Книги не читаются, Дима, даже премудрый Хорхе Борхес, которого ты мне посоветовал. К тому же не спится, и у меня на столике появился реланиум. Это снотворное, но и оно не всегда помогает. Каково же приходится тебе без старых знакомых и друзей, наедине с дореволюционным домовым Никитой — представляю и жалею тебя! Но ты ведь сам захотел иной жизни, самостоятельной, как ты выражаешься, и независимой, и ни мое красноречие, ни логические доводы твоей матери, ни мои слезы тебя не убедили… ты бываешь потрясающе упрям!

Мои зарубежные родители, разумеется, в шоке. Они пишут из Болгарии что-то нечленораздельное — до того потрясены перспективой моего скорого перемещения к камчадалам. Так и пишут «к камчадалам», путая параллели, меридианы и народы. Я, впрочем, их понимаю, и твою маму тоже. Она мужественная женщина, но призналась мне, что твой отъезд ее подкосил… она ведь тоже стала одинокой.

Баратынские посмеялись над твоими эскападами насчет их наркотического кейфа. В отместку умница Лев приобрел на днях «Жигули», о чем тебя и уведомляет. Диссертация его не за горами; так что и второй твой школьный друг станет кандидатом, пока ты допрашиваешь омерзительных учетчиц… Кстати, Юля дохаживает последний месяц, и «наркоманчик» вот-вот подаст голос. Баратынские шутят, что если у них будет наркоманчик, то у нас, несомненно, эскимосик, которому предназначено жить в чуме. Но лучше не надо об этом… я боюсь заглядывать так далеко вперед.

У меня никаких новых знакомств не произошло, если не считать артистов из местного ТЮЗа. Я написала рецензию на спектакль и опубликовала в «Огнях Ала-Тау» — под псевдонимом, чтобы не позорить твою фамилию.

Плохо без тебя, Дима.

Стас Трегубов передает привет и Баратынские тоже.

Здравствуй, Наташа!

Сейчас семь часов, восьмой. За окном морозная тьма. Дрова в печке трещат. Никита не подает голоса за печкой. Он не одобряет моих занятий, связанных с бумагой и ручкой. «Грамотные все больно стали, а без грамоты завсегда было лучше» — вот его точка зрения.

Вчера я закрыл дело № 205, которое так разгневало тебя. Это произошло во время нашей очередной (незапланированной) встречи с учетчицей Н. Я сидел в своем кабинете (у меня есть свой кабинет!), когда раздался стук в дверь и заглянула учетчица. Может она войти? Ей надо поговорить со мной.

«Входите», — сказал я чрезвычайно мрачно. Но Н. не из тех, кого смущает нелюбезность и кто теряется в чужих кабинетах. Она очень спешит, отпросилась из конторы всего на полчаса, ее начальник настоящий зверюга, следит за каждым шагом, и если кто отлучится… ну, вы понимаете, куда!.. то он засекает по часам, честное слово!

«Ясно. Садитесь».

«Спасибо. Сюда или сюда?»

«Куда угодно. Не имеет значения», — хмурюсь я.

Она деловито усаживается в кресло, бросает быстрые взгляды по сторонам, затем стыдливо опускает глаза, будто увидела что-то неприличное, вздыхает и произносит:

«Знаете, зачем я пришла?»

Я молчу. Жду.

«Вы, наверно, удивитесь. Но я подумала и решила забрать свое заявление», — вздыхает она.

Мы смотрим друг на друга. У нее пухлые губы, крутой лоб козочки, короткая стрижка, юное, чистое лицо. Скромнейшая девица, если бы не ее манера постоянно ерзать на месте, перекидывать ногу на ногу, поводить плечами, поеживаться, как в ознобе, будто ее тело ей не подчиняется, живет какой-то своей нетерпеливой, неспокойной жизнью…

«Забрать заявление? — переспрашиваю я. — Почему?»

Она сползает на краешек стула, кладет ладони на колени, поводит плечами…

«Ну, я раздумала. Разве так не бывает? Я решила его простить, понимаете?»

«Решили простить?»

«Да. Я же имею на это право. Или нет? Он же молодой еще и вообще… он же пьяный был, ничего не соображал. А его в тюрьму посадят… жалко».

«Выходит, — спрашиваю я, — насилия с его стороны не было?»

«Как не было? Нет, он хотел… То есть все так и было, как я написала. Но когда я писала, то была злая… понимаете? А сейчас я успокоилась, подумала и вот…».

«Если было насилие, то он должен отвечать по закону», — хмуро говорю я.

«Но ничего же не случилось! То есть я же ничего не позволила, вы же знаете. За что же ему сидеть в тюрьме?»

И при этом наивно полуоткрытые губы, смущенный взгляд… совершенно неискушенная девица!

Раз так, говорю я, она должна написать новое заявление, в котором объяснит, почему забирает старое. Как? Снова писать? Да, снова. Я складываю папки в сейф, закрываю, кладу перед ней чистый лист бумаги, ручку и спрашиваю, уже встав из-за стола:

«Ваш жених вернулся из командировки?»

«Еще нет. А что?»

«Ничего», — отвечаю я и оставляю ее одну. Ей придется подумать над этим моим вопросом. Что я имел в виду, когда поинтересовался, не приехал ли ее потенциальный жених? Не ради же пустого любопытства спросил, как считаешь, Наташа?

Но довольно об учетчице Н. Я пишу о ней потому, что ты приказала мне сообщать о всех служебных делах. А вообще-то люди не перестают поражать меня своей многоликостью, Наташка. Иногда я встречаю таких оборотней, что становится страшно, и я готов креститься: чур-чур, нечистая сила! Пожилые службисты говорят об адаптации: дескать, привыкну со временем. Вряд ли! Если привыкну, то перестану различать добро и зло.

Слышу твой голос: стоило ехать за тридевять земель, чтобы встретиться с учетчицей Н.! Но ты же умница и можешь понять, чего я хочу. В Алма-Ате мы были несвободны. Моя мать… скорый приезд твоих зарубежных родителей… старые знакомые… все это грозит неизбежной бытовой рутиной. Говорю это, рискуя вновь поссориться с тобой, как перед отъездом. Не люблю, когда у тебя злые глаза, но больше всего боюсь твоих слез. В аэропорту ты плакала, и я чувствовал себя последним подонком.

Кстати, о твоем звонке. С тобой разговаривала, как выяснилось, та самая Зина, которую я опрометчиво собирался угостить шоколадкой. Твое письмо на криминалистический анализ я ей, естественно, не отдал, шоколадку сжевал сам и, кроме того, весьма сурово выговорил за то, что не поставила в известность о твоем звонке.

Подбросил полешко в печку и продолжаю. Сегодня меня вызвал мой шеф Федор Кузьмич, человек угрюмый и малоразговорчивый. Он сообщил, что в районе фактории Кербо найден труп охотника. «Надо лететь, разобраться», — сказал он мне. Я сделал вид, что такие дела для меня не в новинку, и отвечал хладнокровно и отстраненно: «Надо так надо». Итак, завтра я вылетаю в Кербо, Наташа. Наша переписка на время, возможно, прервется.