Виктор Шкловский - Сентиментальное путешествие

Забастовка сорвалась.

А мы собирались в ночи, назначенные на выступление, по квартирам, пили чай, смотрели свои револьверы и посылали вестовых в гаражи.

Я думаю, женщине легче было бы родить до половины и потом не родить, чем нам это делать.

Страшно трудно сохранять людей при таком напряжении, они портятся, загнивают.

Сроки проходили.

Я думаю, что у организации в это время почти не было сил, боевиков было человек двадцать. Имелись части, которые должны были присоединиться, но все знали, – кроме тех минут, когда не хотели знать, – что это страшно ненадежно.

Работа в заговоре – скверная, черная, подземная, грязная работа: в подполье встречаются люди и в темноте не знают, с кем встречаются.

Нужно отметить, что мы не были связаны с савинковцами.

Мы наталкивались за это время то на разные безымянные организации, «признающие Учредительное собрание», то на командиров отдельных частей, которые говорили, что их люди пойдут против большевиков. Так встретились мы с минным дивизионом, который находился в «матросской» оппозиции к большевикам.

Эти люди были связаны между собой судовой организацией, а с нами связались, кажется, через рабочих завода, перед которым они стояли. Конечно, они могли выступить так же, как и броневики, но большевикам удалось их разоружить. При разоружении оказалось, что присланная команда не может вынуть затвора из пушек, не умеет: они начали колотить казенную часть орудия кувалдами. Значит, это не были матросы-специалисты; большевики не нашли их достаточно надежными для посылки. Они были тоже очень слабы, но крен был в их сторону.

Большевики были сильны определенностью и простотой своей задачи.

Красной Армии еще почти не было, но быт новой армии уже слагался.

Это было время следующее после того, когда в армии совсем не было дисциплины. Набрали вольнонаемных людей.

Кажется, тогда части приписывались прямо к соседнему Совету.

Вообще, это было время власти на местах и террора на местах.

Каждого убивали на месте.

На Петроградской стороне в части украл мальчик-красноармеец у товарища сапоги.

Его поймали и присудили к расстрелу.

Он не поверил. Волновался, плакал, но не очень. Больше из приличия. Думал, что пугают, и хотел угодить.

Его отвели в сад лицея и пристрелили.

Потом посадили труп на извозчика, дали красноармейца в провожатые – как пьяному – и отправили в покойницкую Петропавловской больницы.

Люди, которые это сделали без всякого озлобления, были страшны и своевременны для России.

Они продолжали линию самосудов, тех самосудов, когда бросали в Фонтанку воров.

Мне рассказывал про самосуд один солдат.

– Тогда покойник и говорит, – рассказывал он.

– Как это покойник говорит?

– А тот, значит, которого убьют сейчас, говорит.

Видите, как бесповоротно.

В это время меня вызвали в Чека, потому что ко мне зашел Филоненко.

Филоненко я сейчас не люблю и тогда не любил, но помню, как на фронте спал в автомобиле, опершись на него. Этот нервный, неприятный и ненадежный человек жил в Петербурге под чужой фамилией или под несколькими чужими фамилиями.

Его выследили, и за ним ходили по пятам.

Он зашел ко мне, ел у меня, пил кофе, а на другой день у моего дома стояло штук восемь чекистов.

Я раскланивался с ними, проходя мимо них. Они отвечали.

Меня вызвали в Чека, допрашивал Отто.

Спросили: знаю ли я Филоненко? Я ответил, что знаю, и признал, что он ко мне заходил.

Меня спросили – зачем? Я ответил, что для справки о знаках зодиака. Как это ни странно, но это была правда.

Филоненко увлекался астрологией.

Следователь предложил мне дать показание о себе.

Я рассказал ему о Персии. Он слушал, слушал конвойный и даже другой арестованный, приведенный для допроса.

Меня отпустили. Я профессиональный рассказчик.

Арестовали моего отца и тоже скоро отпустили его. Кажется, всего держали два месяца.

Между тем положение переменилось. Сперва революция была чудесно самоуверенная. Потом удар Брестского мира.

Не раз я ждал чуда. Ведь большевики имеют веру в чудо.

Они делают чудеса, но чудеса плохо делаются.

Вы помните, как в сказке черт перековывал старого на молодого: сперва сжигает человека, а потом восстанавливает его помолодевшим.

Потом чудо берется проделать наученный дьяволом ученик: он умеет сжечь, но не может обновить.

Но, когда большевики открыли фронт и не подписали мира, они верили в чудо долго, но сожженный не воскрес.

И в открытый фронт вошли немцы.

Перед подписанием Брестского мира большевики снеслись телеграфно со всеми крупными Советами с вопросом, заключать ли мир.

Все ответили не заключать. Особенно решителен был Владивосток. Это выглядело иронией.

Мир был подписан.

Очевидно – звонили из любопытства.

Чудо не вышло, и это уже знали.

Интересно отметить, что на одном митинге в Народном доме, когда немцы уже наступали на разоруженную Россию, Зиновьев умолял остатки нескольких неразоруженных полков старой армии выступить «за отечество», не прибавляя даже «за социалистическое».

Они наивны, большевики, они переоценивают силу старого, они верили в «гвардию». Они думали, что люди любят «матушку Родину».

А ее не было.

И сейчас, когда они дают концессии и множат купцов, они только переменили объект веры, а все еще верят в чудо.

И если сегодня вы выйдете на Невский, на улицы сегодняшнего прекрасного, синенебого Петрограда, на улицы Петрограда, где так зелена трава, когда вы увидите этих людей, новых людей, которых позвали, чтобы они создали чудо, то вы увидите также, что они сумели только открыть кафе.

Только простреленным на углу Гребецкой и Пушкарской остался трамвайный столб.

Если вы не верите, что революция была, то пойдите и вложите руку в рану. Она широка, столб пробит трехдюймовым снарядом.

И все же, если от всей России останутся одни рубежи, если станет она понятием только пространственным, если от России не останется ничего, все же я знаю – нет вины, нет виновных.

И я виновен в том, что не умею пропускать мимо жизнь, как погоду, виновен и в том, что слишком мало верил в чудо, – среди нас есть люди, хотевшие закончить революцию, на второй день революции.

Мы не верили в чудо.

Чудес же нет, и вера их не производит.

И замкнутым кругом все вернулось на свои места.

А «местов»-то и не оказалось!

Мои товарищи шоферы хотели драться с немцами в Петербурге на Невском.

Положение изменилось.

Совет Народных Комиссаров переехал в Москву. Считалось, что центр тяжести работы должен быть перенесен туда же или на Поволжье.

Но я на Волгу ехать не мог, так как моя организация была неперевозима.

К этому времени я связался еще с броневиками.