Елена Серебровская - Весенний шум

Волнуясь и спеша, Маша рассказала Лиде про Гриневского.

— Не может быть, чтобы он был какой-нибудь враг, — закончила она. — Тогда бы он сам не полез в пекло, — а этот ходил в управление милиции, просил послать его в интернациональную бригаду…

— Откуда ты знаешь, что он ходил?

— Он сам рассказывал.

— Рассказывал — еще не значит, что ходил. Может, он просто хотел узнать, нет ли в университете организации, которая оказывает помощь революционной Испании. Он же понимал, что студенты не побегут проверять его слова, да никто им и не скажет, если бы побежали.

— А на самом деле можно проверить? — спросила Маша.

— Не только можно. Обязательно нужно. А идти за ним по Неве… Год назад у отца пропал один сослуживец. Пропал без вести, нигде никаких следов. Летом выловили тело возле моста лейтенанта Шмидта, опознали. Дело было в морозы, не сам же он полез в полынью. Шел с дежурства, абсолютно трезвый. И кошелек с деньгами оказался в кармане, цел. Он всегда сокращал путь, говорил: «мосты — сооружение летнее…»

— Жутко! Неужели и нас кто-нибудь мог…

Лида ласково сжала Машин локоть:

— Цела, и не волнуйся. Эх ты, интеллигентка, побледнела даже. Жизнь — штука, весьма суровая. Ведь не выдуманы же враги, они существуют на самом деле.

— Машка! Кажется, мне сильно понравился один парень, — сказала ей Лида однажды. — Но только об этом никто, никто не знает. Это величайшая тайна.

— Конечно, тайна, если ты так хочешь. Он кто?

— Он тоже студент. Из юридического института. Конечно, человек он необыкновенный и незаурядный, но у него есть маленький недостаток…

— Какой?

— Он очень красивый, Маша. И мне кажется, что он знает о том впечатлении, какое способен произвести на девушек.

— Красивые большей частью дураки, — разочарованно сказала Маша. — Я не о нем, а вообще. Я тоже знала красивого, и не дурака, но, по-моему, красота часто приводит к самодовольству. Он нравится — и вот уже одной заботой меньше, человек доволен и воображает себя лучше других… До чего я не люблю самодовольных, ужас! А девушка если красивая, так непременно дуреха за очень редким исключением.

— Ты что же, себя считаешь дурнушкой?

— А то красавица? Я просто обыкновенная.

— Он, к сожалению, не дурак, — сказала Лида, мечтательно разглаживая рукой скатерть. — Он большая умница. У него, знаешь, такие светлые волнистые волосы, очень приятные, льняные… Мне почему-то очень хочется тихонько потаскать его за волосы, так, не больно… И собой он статный такой. Что-то независимое есть у него в осанке. Какое-то сознание превосходства даже…

— Ну вот, я так и знала. Сознание превосходства — это первый признак недалекого ума, всегда связанный с необыкновенными качествами, например красотой…

— Нет, дело не в том! — махнула рукой Лида. — Я не сказала тебе одной важной подробности… Но это лучше не говорить. Я понимаю, почему он держится так гордо. И ты, когда увидишь его, тоже поймешь… Я не хочу говорить, ты увидишь сама…

— Что увижу? — недоумевала Маша.

— Увидишь причину всего. Мне кажется, он мне не просто нравится. И мне так страшно: что, если он не чувствует того же? Мы видимся часто, но я ни в чем не уверена. Он, наверное, нравится многим.

Она даже слова «любовь» избегала и больше ничего не захотела рассказывать. Ей не терпелось узнать, какое впечатление произведет он на Машу. Условились увидеться в субботу, снова здесь же, у Лиды.

«Сдержанная она, ничего не рассказала. Я бы все-все выболтала подруге, — думала Маша. — А она о каких-то эффектах заботится, одно рассказала, другое нет. Наверное, так и надо. Наверно, так и поступают люди разумные, рассудительные…»

Когда в субботу она сняла пальто в передней квартиры Медведевых и, поправляя платье, сделала шаг в комнату, — первое, что она увидела, была странная помятая сумка-портфельчик, лежавшая в прихожей на столике. Из сумки торчала круглая полированная деревяшка.

В комнате у входа в Лидин уголок стоял молодой человек в темно-синем пиджаке, то и дело резким встряхиванием головы откидывавший назад прядь волнистых светлых волос. Он стоял, некрасиво опустив руки по сторонам.

— Знакомьтесь: Маша, Иван! — сказала Лида, показав одному на другого.

Маша шагнула вперед, собираясь протянуть Ивану руку, но на полушаге остановилась. Только сейчас она заметила, что обшлага его пиджака пустые.

Так вот о чем не могла сказать Лида! Это жестоко все-таки, подвергать подругу такому испытанию. Больше всего Машу встревожила мысль о том, что Иван заметил ее желание протянуть ему руку, и затем — невольное замешательство. Заметил и почувствовал боль, вспомнив о своем увечье.

В осанке Сошникова, действительно, было что-то надменное, словно он подчеркивал нежелание принимать милости и признавать свою постоянную зависимость от других.

Да, к такому надо найти подход… Где же он потерял обе руки?

Спрашивать сейчас не было возможности. Маша посидела недолго и ушла, оправдываясь тем, что Зоечка ждет. Лида тут же объяснила Ивану, что у Маши — дочка, уже говорит, уже понимает, уже даже песенки поет. Иван слушал, изображая участие, а Маша думала: какое ему дело до чьей-то дочки? Слушает только потому, что рассказывает об этом Лида, — ему, наверное, нравится ее голосок, глуховатый, бархатистый такой, уютный…

Его историю Маша узнала от Лиды на другой день, допросив ее с пристрастием в перерывы между лекциями.

Иван Сошников пережил трагедию не так давно. В самом начале коллективизации отец его, партизан гражданской войны, коммунист и инициатор создания колхозов в их районе, пал от руки кулачья. Он был человек прямой, не боялся угроз и намеков, сколачивал наиболее сознательных крестьян для борьбы за колхоз, и местные кулаки решили, что если убрать Сошникова, то не бывать колхозам в районе. Коммунисту Сошникову во всем помогал его сын комсомолец Иван.

Отца застрелили на глазах девятнадцатилетнего сына, в собственной избе. Но этого кулакам показалось мало. Выведя парня на середину избы к широкой деревянной лавке, они заставили его протянуть обе руки и отрубили их пониже локтя. Иван навсегда запомнил чернобородого палача, жителя соседнего села, который, прежде чем жахнуть топором по юношеским смуглым тонким рукам, сказал: «Будут у тебя руки коротки, чтобы не повадно было соваться в чужие дела, чтоб ходил бы ты нищим бездомным и даже руки не смог бы протянуть за подаянием: к поясу кружечку пристегнешь и будешь позвякивать копейками».

Мать Ивана, присутствовавшая при расправе, умерла на другой день — не пережила такого ужаса. А Иван, молодой, светлоглазый «партизанов сын», остался жить, остался беречь в памяти события той звериной ночи. Долго валялся он в больнице, залечивая окровавленные обрубки: хирурги сделали ему культи, раздвоив лучевую и локтевую кости наподобие двух пальцев. Боль, обида, неизгладимое горе закалили его ненависть до такой степени, что, наверное, он согласился бы сам застрелить убийц отца, как ни трудно это было сделать теперь, искалеченными руками. Он запомнил всех присутствовавших в их избе в ту темную ночь, — палачу помогал парень лет двадцати пяти — белые-белые волосы, светлые ресницы, веснушки и обнаженные при смехе десны, какие-то сырые красные десны. Парень этот помогал удерживать трепещущее, протестующее тело Ивана, когда кулаки стали выполнять свой зверский замысел.