Иван Елегечев - В русском лесу

Романыч сидит у полированного столика и что-то читает. Он всегда что-нибудь читает, так как, несмотря на старость, хочет много знать. Романыч весь кругл, будто шар. И голова круглая, и плечи; сам по себе толстенький, ручки коротенькие, пухлые. Глаза у Романыча крупные, смотрят весело, с иронией.

— А-а, трубных дел жестянщик, — веселым голосом говорит он и встает Кириле навстречу и пожимает ему руку. — Говори, мастер, зачем пришел, послушать меня иль что-нибудь рассказать?

— Я пришел посоветоваться, — говорит Масленников и усаживается на диван, куда указал Романыч. — Насчет юродивых... — И посвящает бывшего преподавателя в свою неудачу: хотел рассказать про юродивых, а его не стали слушать.

— А я тебе, трубных дел жестянщик, что говорил, — подумав, ответил Романыч, усевшись к письменному столу боком, чтобы видеть собеседника. — Я говорил тебе и сейчас внушаю: устное слово — не твоя, браток, стезя. На устное слово у тебя нет таланта. И опять же, мой друг жестянщик, у тебя наружность, извини, далеко не ораторская. Если ты хочешь делиться с людьми приобретенными знаниями, научись писать. Напишешь — тебя прочтут тысячи, что и требовалось доказать.

— Вы так считаете серьезно?

— Да, я так считаю, — сказал Романыч. — Устное слово оставь для других, сам займись писанием. А я тебе, насколько это в моих силах, помогу. Все мои книги в твоем распоряжении. И материалом в рукописях пользуйся. А как напишешь — подправлю, а может, и добавлю... — Романыч стукнул себя по голове казанками пальцев. — Тут, браток, у меня кое-что хорошее накоплено.

— Значит, во мне ораторского таланта совсем нету?

— Нету, нету! — убежденно ответил Романыч. — Займись писанием, в этом, может, найдешь себя.

— Ладно, я подумаю, — сказал Кирила. — Может, я поступлю, как вы советуете.

— Думай, друг, думай...

На этом разговор трубных дел мастера и жестянщика и бывшего преподавателя истории оборвался. Кирила попрощался и ушел, а Романыч, сидя за столом, углубился в чтение, чем он был занят по многу часов ежедневно с большим для себя удовольствием.

С тех пор Кирила Масленников сидит у себя дома на Загорной улице в крохотной комнатухе старого коммунального дома и пишет. Он пишет большею частью вечером и ночью при свете тусклой электрической лампы, свисающей с потолка, пишет, склонив голову набок и высунув от усердия язык. Пишет он с трудом, медленно, слово едва подчиняется ему. Написав несколько страниц, он перечитывает вслух, но хорошо ли написано, плохо ли, он не чувствует. «Может, хорошо, может, плохо, — думает он, — Романыч завтра скажет». И укладывается спать. Засыпает сразу, и ему снится одно и то же: Воскресенская гора, на ней острог — стены, башни, церковка из дерева, съезжая изба, въездные ворота, а возле них на белом камне сидит юродивый... Годы летят один за другим, меняются воеводы, умирают состарившиеся на царской службе служилые стрельцы, меняется гарнизон и военачальники, посадских и торговых людей, износившихся в работе и в разъездах, один по одному уносят на кладбище. Обрушиваются и обновляются деревянные стены острога. Всему приходит перемена. Однако неизменно одно — у въездных ворот сидит юродивый, неизменно много лет подряд сидит, будто он вечный. В рубище, железах сидит, полуголый, не страшны ему ни стужа зимняя, ни зной летний, сидит недвижимо, словно он врос в белый камень, и время от времени вопит с угрозой кому-нибудь из зловредных людей, которых он чувствует издали: Вельзевул, сатана, проклятый богом! Сгинь с глаз окаянный!..

Назавтра Кирила, подчиняясь дисциплине и жизненной необходимости, идет в «Бытснаб» на работу. В цеху он получает разнарядку, но, прежде чем отправиться по домам стучать деревянной киянкой и чистить засорившиеся трубы, спешит в центр города в бывшеархимандритов дом, где живет Романыч, и показывает написанное. Романыч сидит по обыкновению за своим полированным столиком, читает рукопись и болезненно морщится.

— Эх, друг, трубный жестянщик, — говорит Романыч, — писать ты, конечно, можешь, но мысль твоя растекается по древу. Надо четко и конкретно, ведь это историческое сочинение, а не беллетристика. Ладно, оставь, я поправлю, зайдешь после работы вечером.

Заявок, где надо чинить трубы и латать железные печки, у Кирилы целая пачка. Двадцать заказов, двадцать домов. Однако Кирила молод, полон сил, не знает усталости, деревянная киянка в его руках играет, стальной молоток переливается звоном. Тук-тук и еще раз тук — готово! — изогнута последняя труба из жести, дневной план выполнен на сто три процента. Кирила заканчивает работу и спешит в архимандритов дом к Романычу. Запыхался, сердце стучит от волнения и бега, даже постучать в дверь позабыл, влетел без стука. Романыч, круглый, маленький, по своей каморке туда-сюда расхаживает, коротенькие ручки на животе, глаза вращаются весело, как голубые шарики. Сел к письменному столу, Кирилу пухлым пальцем к себе поманил, мол, садись, друг жестянщик, слушай.

— Поправил я малость, посмотри, ежли в почерке моем разберешься, — начал Романыч. — Писать, повторяю, ты можешь, но валишь все в одну кучу. Так, братец, нельзя: не поймет тебя читатель. Ты заголовками не гнушайся, раздельчиками, главками пиши. А в каждом раздельчике пусть своя мысль живет, — понял ли?.. Ладно, читай, дружок!

Кирила читает и удивляется: какой умный Романыч! Посидел над его бумагами малость, почеркал — интересно получилось. Именно то получилось, что хотел сказать Кирила, что он во сне и наяву видел: острог, башни, ворота, а возле ворот на белом камне сидит юродивый в рубище, — кого завидит зловредного, тому угрозы посылает, а хороших людей осеняет крестным знамением...

Радуется Кирила, читая написанное, а потом вдруг в голову сомнение вкрадывается, он сделался грустным, голову опустил. Романыч к нему тотчас с вопросом:

— Чего скис, жестянщик?

— Не я, вы написали, Романыч.

— Врешь, врешь, молчи, — вскричал Романыч, размахивая коротенькими ручками. — Не я написал, ты, я только поправил. Твоя мысль, твоя основа — ты написал, а я только помог, совсем незначительно помог, мне так не написать.

Высказывает слова Романыч хорошие, успокоительные, у Кирилы на душе отлегло, повеселел он лицом, слушает, что ему втолковывает бывший учитель истории.

— Иди без остановки дальше, пиши, — советует Романыч. — Будет готово — приноси, я вдобавок поломаю голову. Материала у тебя, браток, недостаточно, но это поправимо, я тебе дам в дополнение. Вот книжки по местной истории, вот старая рукопись — извлечение из архива одного ученого историка — перевод со скорописи семнадцатого столетия. Читай, уясняй, что к чему, тут про юродивых много сказано, имена их значатся. На, читай, жестянщик, работай, раз тебе это нравится. — И подал приготовленные заранее книги и папку с бумагами, связанную шпагатом.