Иван Елегечев - В русском лесу

Тетя Наталья, одетая в юбку и кофту, роется в сундуке, обитом полосовым железом, что возле печки. Мать, тоже одетая, связывает в узелок наши манатки. Сейчас они соберутся в дорогу и разбудят нас с братцем, чтобы уйти всем нам четверым вместе незнамо куда.

— Хватит, натерпелась, — сквозь слезы выговаривает тетя Наталья, выбрасывая на пол тряпки. — Ни дня здесь больше не останусь. Двадцать пять лет мучаюсь, а семнадцать — свекровыми горшками стучу. С меня довольно. Поищите другую дуру.

Кажется, дядя Михей не ожидал такого крутого поворота. Он удивлен и озадачен. Он, кажется, протрезвел, стоит посреди избы в рубахе и подштанниках, растерянный и смущенный. Еще недавно он злился, что ему мешаем мы, квартиранты, а сейчас, когда засобиралась из дому тетя Наталья, он растерялся. Он хотел, как я понимаю его сейчас, спустя много лет, лишь поиздеваться над сестрами, потоптаться всласть на них, а из этого вон что вышло — в самом деле хотят уйти.

— Ладно, ладно, хватит, жена, чудить! — неожиданно добрым голосом говорит дядя Михей. — Я пошутил...

— Уйду! — плача, говорит тетя Наталья. — Ноги моей больше не будет в этом доме. Уйду! В овине поселимся...

— Хватит, Наталья, баловством заниматься! — по-доброму уговаривает дядя Михей. — Я пошутил. С пьяных глаз это у меня вышло. Не трону я ни Авдотьи, ни ее сарынишек. И с полатей я их сниму. Чево им ютиться на полатях, пусть в избе ходят. Как сказал, так и сделаю, я слов на ветер не бросаю. Я добрый, пусть помнят дядю Михея...

«Ага, по-другому заговорил, — с мысленным злорадством обращаюсь я к дяде Михею. — То-то же!.. — И, опустив занавеску, я отползаю в темноту в глубь полатей.

Я сплю на полатях рядом с братцем, и мне снятся белые куропатки. Сидят они рядком в снеговой яме-ловушке, касаясь друг друга крылами, и трясутся от страха: сейчас их ухватят крючкастые, как у старика, сухие руки безжалостного Гришки...

Лес... Для всех одинаково щедрый, для всех одинаково добрый, густой и просторный, он стоял нараспашку, отдавая и тень, и прохладу, и тепло, и свежесть всякому, кто входил в него — и доброму, и злому, щедрому и скупому, храброму и трусливому — всем-всем он отдавал все, что имел, старый смешанный русский лес.

Незнамо когда была протоптана тропка, неизвестно откуда она начиналась, где заканчивалась. В отличие от леса, всегда ровного, гулкого, спокойно-величавого, тропка была капризна и неверна, как красавица жена, и полна неожиданностей. То в одну сторону она бежала, то в другую, то на солнце, то против, то делала петлю, то крутые зигзаги. По тропке шли два человека. Их фигуры часто скрывались в древесной тени; на открытых полянах их щедро обливало теплом высокое солнце, в гущине они становились невидимы друг для друга, и тогда, чтобы не потеряться, они прислушивались к звуку шагов.

Поверху порывами носился ветер, трепля и раскачивая макушки деревьев, которые шумели густой листвой. Мощные же стволы внизу были неподвижны и безмолвны. Лишь иногда раздавался слабый приглушенный стон старой, разросшейся рогулиной сосны, страдающей от тяжести лет, да березы, растущие кое-где в тесном соприкосновении, тонким скрипом выдавали свое недовольство ветром, который их пошатывал.

Издали березы казались белыми, а вблизи можно было разглядеть на них черную краску: поперечные темные полосы проходили по белому стволу; на иных березах поперечных полос было больше, на иных — меньше, но чисто белых берез не было. Рядом — росли молодые дубки, их тонкие, вытянувшиеся вверх, крепкие стволы на фоне берез казались чисто черными.

Двое встретились в городе случайно вчера. Не виделись они друг с другом уже никак лет двадцать с лишним, и, встретившись на набережной возле гостиницы, узнали друг друга, и обрадовались, хотя в молодости, когда судьба свела их для совместного проживания, нельзя сказать, что они питали интерес друг к другу или симпатию. Скорей наоборот, они были неприятны друг другу, и это проявлялось в отношениях. Однако двадцать с лишним лет, прожитые порознь, сгладили в их памяти все плохое, оставив только то, что было не неприятно вспомнить обоим. Они долго сидели в гостиничном ресторане, по-дружески беседовали и, расставаясь вечером, условились назавтра провести день вместе и прогуляться по лесу, который начинался сразу за рекой, близ города, а кончался незнамо где.

По годам они были одинаковы, еще не стары, но уже и не молоды, вдоволь пожившие на свете мужчины.

Одного из них, приезжего, звали Чупровым. Он был высок, плечист, массивен. При грузности и массивности тела, однако, он вышагивал легко, упруго, на его круглом лице просвечивал румянец, выдававший в нем здоровье и силу. Глаза, крупные, красивые, серые, блестели, и улыбка не переставала приятно изгибать его красные, с чувственным оттенком губы. Одет Чупров был по-современному: дорогой костюм из немнущегося химического полотна, лакированные на ногах туфли, которые говорили о том, что их обладатель любил наряжаться, а также о том, что он давно преодолел материальные трудности и располагал каким ни на есть достатком. Другого, здешнего, звали Кабылкиным. Он был мал ростом, узок в плечах, сух телом, востер лицом. Маленькие карие глазки его смотрели на мир, казалось, подозрительно и зорко, он не смотрел, казалось, а буравил взглядом все, на что падало его внимание. В легком спортивном пиджачке, в потертых джинсах и дешевых туфлях с дырками, он издали походил на мальчишку. Говорил он громко, надтреснуто, так и казалось, когда он говорил, обломком стекла царапают по железному листу.

А голос Чупрова, в отличие от голоса Кабылкина, был бархатист и сочен, этакий густой басок, мягкий, добродушный, как майский громок, издали вещающий грибной дождик и теплые на дорогах лужи, в которых так весело и приятно бродить детям, засучив штаны до коленок.

Чупров в эти русские, далекие для него края приехал в отпуск. Каждые два года он так делал — уезжал с Дальнего Востока, где он жил и работал, надолго в Россию и отдыхал в разных местах. Здесь, в Средней полосе, он был впервые, в лесу себя чувствовал чужим, но красивая, здоровая наружность так гармонировала с этими мощными деревами — белыми березами, черными дубками и теряющимися среди березняка и дубняка корявыми осинами. Он бодро шагал по извилистой тропе впереди, и Кабылкин, едва за ним поспевая, глядел ему в спину с любованием и даже, кажется, с неосознанной завистью, что бывает подчас со всяким, кто считает, что мать-природа его чем-то обделила.

В молодые годы, когда Кабылкин с Чупровым знали друг друга, их связывала совместная служба в армии — предмет их вчерашних разговоров и воспоминаний. Чупров был младшим командиром, Кабылкин — рядовым. Чупров, подчиняясь сам, еще и повелевал, Кабылкин только подчинялся. Положение в армии у них было разное, и люди они были разные, но о чем поговорить, что вспомнить, нашлось обоим на целый вечер. Как на взморье взводом ездили, как по Риге, прекрасному городу, патрулировали... Приятно было вспоминать о далеких годах: это же была их юность, неповторимое золотое время.