Иван Елегечев - В русском лесу

В памяти явственно пронеслась юность, возникли и промелькнули близкие и не ставшие близкими лица женщин и среди них — светлоглазая, льняноволосая, ничего не требовавшая за свою любовь, не причинившая ему ни одного огорчения, молоденькая Ирма.

До предельности явственно Чупров увидел вдруг ее рядом с Кабылкиным, оба молодые, веселые и почему-то за чаем.

Яркий луч солнца, ворвавшийся неожиданно в чащу, резко и неприятно полоснул по глазам, заныло сердце, захотелось курить.

Прикурил от зажигалки, подумалось: «Вот и сердце стал чувствовать. Старость, что ли?» Он огляделся. Солнце уже высоко висело над лесом. Косые лучи падали на пожухлую траву, валежины и наваленные сверху вороха сосновых шишек. Тропа вправо, тропа влево, и прямо — тропа, — по какой ему идти? А по любой иди, повсюду его одинаково ждали и не ждали. «Это у Кабылкина тропка одна, — отметил про себя Чупров. — Как торопился-то!»

Новый день мало-помалу разгорался. Кругом аукались люди, боясь потерять один другого, и это вызывало у Чупрова щемящее чувство одиночества в этом огромном, как мир, русском лесу, полном старых крепкоствольных деревьев, молодой поросли, еще не выкорчеванных пней, росных кустарников и изумрудной травы...

Я проснулся рано утром от беспокойного сна, вытянул из-под крыла голову, где я держал ее, чтобы уберечься от ночной сырости, и огляделся вокруг. Сквозь щели сарая просвечивался свет нового дня, приближалась пора отправляться на дневную пастьбу. Свет падал на дрова, кадки, рассохшиеся бочки, всякий сарайный хлам, а также и на спины гусей и гусят, спящих со мной рядом. Я негромко загоготал, проснулись две моих жены-гусыни: Дарья, моя ровесница, ей так же, как и мне, нынче исполнилось восемь лет; и Горбоноска, гусынька по третьему году, совсем молоденькая, жена-любимица. Горбоноска, пробудившись, закапризничала, ей хотелось поспать, но Дарья сердито выговорила ей: оставила бы она сон и лень да слушала бы, что прикажет по своей воле повелитель Федор — так она с уважением называла меня.

— Не ссорьтесь, не ругайтесь между собой, дорогие жены, — миролюбиво сказал я, вытягивая шею и разминая крылья. — Сегодня, дорогие мои, я разбудил вас пораньше: нам предстоит большая ходьба — я поведу вас на озеро Байкальское, пришла пора порадовать наших детей подводными сластями. Давайте, жены, гоготать дружно, хозяева проснутся и отопрут дверь, и мы отправимся по своим делам.

Тут мы захлопали крыльями, принялись дружно гоготать — проснулись наши многочисленные дети и тоже, помогая нам, взрослым, загоготали, стараясь перекричать друг друга. Вскоре заскрипела сенная дверь, в ограде послышались шаги, брякнула железная щеколда, в воротцах сарая появилась грузная фигура хозяйки, прозвучал ее сердитый, после сна, голос:

— У-у, прихвостни, нет на вас погибели! Так широко раздираете глотки, будто за вами гонятся злые псы. Это ты, Федор, всему зачинщик! — толкнула она меня в бок носком своего башмака. — Поспать, злодеи, не дадут на зорьке.

Хозяйка ушла, зевая и ворча под нос. Я вышел из сарая, где мы отсиживались ночью, и велел по одному выходить всему косяку.

В ограду сначала вышла Дарья, старшая жена, следом за ней наш с ней выводок — одиннадцать гусят послушных и вежливых; потом вышла Горбоноска, младшая моя жена, за нею следом девять гусят. Дети от Горбоноски, ввиду материнской слабохарактерности, неопытности и молодости, капризны и дерзки, и мне, отцу, такое не очень по нраву. Но я, видя капризы и шалости детей, терплю, обхожусь без ругани и нотаций: не хочу сердить Горбоноску, которую я очень люблю. Вот и сейчас гусята от Горбоноски, выходя из дверей, устроили веселую возню, — я мог бы для острастки долбануть кого-нибудь из них в шею клювом, но не решился этого делать, чтобы не рассердить милую для меня Горбоноску.

— А ну, дети, разомнитесь и потрепыхайте, как всегда утром, крыльями! — громко приказал я, и гусята, выполняя мою волю, принялись гоготать, и бегать, и резвиться, и махать крыльями — так они заряжались на целый день бодростью. Гусыни, мои жены, и я — мы стояли в сторонке и одобрительно наблюдали за детской физзарядкой.

— Теперь пошли! — скомандовал я и шагнул к воротам, которые были уже заблаговременно открыты хозяйкой. Мое семейство медленно потянулось за мной.

Я шел вразвалку впереди, наблюдая за дорогой, чтобы вовремя упредить какую ни на есть опасность. Дорога по деревне считается безопасной, но все одно надо быть бдительным, иначе не избежать потерь. Дорогу, по нынешним условиям жизни, надо выбирать с расчетливым умом, не то живо угодишь под трактор или под какую-нибудь другую машину, которые снуют с грохотом и лязгом то туда, то в обратном направлении. Возглавляя семейство, я обычно стараюсь держаться подальше от каких бы то ни было машин, если даже они без движения стоят на месте. И сейчас, завидев на резиновых колесах трактор, который стоял на обочине, я поскорей свернул в проулок. Колесный трактор, я знал, принадлежит колхозному трактористу Ваське и его помощнику Гришке, удалым ребятам. Я боюсь их удальства. В прошлом году трактористы, находясь в нетрезвом состоянии, наехали, не разбирая дороги, на мое семейство, и в пыли остались бездыханными лежать три гусенка...

Возглавляя ход гусиного косяка, я, по своей врожденной привычке, размышлял про себя. Я думал о гусиной жизни. Нынешняя гусиная жизнь, думал я, нелегкая, ни в какое сравнение она не идет с ранешной. Чего было раньше гусям не нагуливать жира и пуха! По рассказам старых гусаков, раньше в распоряжении гусей деревни была выделена обширная луговина между деревней и речкой Шегаркой, а также и сама Шегарка. На луговине съедобной травы полно, ее можно было с передышками щипать целый день. Набив травкой зоб, можно было пройти к речке и поплавать в воде, поискать на дне мелких ракушек и полакомиться сладкими стеблями водорослей и кислыми корешками. Ныне питательная луговина перепахана и на ней посеян овес. Конечно, молодой овес — тоже превосходная еда, но пастись на овсяном поле тем не менее опасно, так как овсище посыпано химическими удобрениями, — попадая в зоб даже в малых дозах, химикаты вызывают отраву и опасное заболевание глаз, отчего можно потерять зрение. Я не хочу такой беды ни для себя, ни для моих жен, ни для молодняка и потому проявляю крайнюю осторожность.

Что до речки Шегарки, летнего гусиного приволья в прошлом, то и на ней гусям пастись стало совсем опасно. Вода в реке отравлена стоками с коровьей фермы, — напившись шегарской воды, гуси страдают запорами и острой головной болью. Ни луга, ни реки, — гусям приходится кормиться на Ближнем озере, оно тесно, бедно кормами, с Ближнего птица обычно возвращается с полупустым зобом.