Орест Мальцев - Югославская трагедия

Тяжелое оцепенение, унылое чувство подавленности охватило маршала, когда он вошел внутрь огромного здания, в котором поместилась бы вся Авала [78] Авала — гора в окрестностях Белграда, на вершине которой после первой мировой войны был воздвигнут памятник неизвестному солдату. вместе с памятником неизвестному солдату. От величественных колонн, уходящих ввысь, от застывших плоских изваяний Бернини, похожих на шпаги, веяло холодом смерти. Запах воска и ладана, неживой свет, лившийся из узких окон в беспредельной вышине; распростертое на гробнице бронзовое тело с черным лицом и длинным носом, выступающим из-под высокой тиары, и гигантская статуя святого Петра с пяткой, почти стертой поцелуями верующих, — жутко!

«Зачем я здесь?» — с неудовольствием подумал Тито.

Гулко топая башмаками по каменистым плитам, вызывая ропот суровых монахинь и пилигримов, пришедших на поклон к святому Петру, Маклин с беспечным любопытством осматривался вокруг.

На хорах, словно по заказу, заиграл орган, началась вечерняя торжественная месса.

Тито почувствовал себя лучше и снисходительно посмотрел на подошедшего к нему тучного человека в сутане.

— Вы… маршал Тито? — ласковым голосом спросил тот по-английски, вглядываясь в костюм маршала с золотыми звездами и дубовыми листьями.

— Да, я Тито.

— Благодарите господа и пречистую деву, сын мой. Святой престол к вам благосклонен.

— Что еще такое, в чем дело? — недовольно буркнул Тито.

— Вы имеете редкую и счастливую возможность быть удостоенным приема в резиденции его святейшества.

Тито быстро взглянул на Маклина, догадываясь, что это он все подстроил, но тот казался всецело углубленным в рассматривание статуй и алтарей.

— Вас ждут, сын мой, — настойчиво повторил прелат, жестом приглашая следовать за собой.

Тито колебался. Что ему до резиденции папы? Но, в конце концов, почему же и не пойти, хотя бы из простого любопытства, черт возьми! Кроме того, опасных свидетелей нет, в Югославии не узнают… И он, еще раз оглянувшись по сторонам и на генерала, ушедшего в благоговейное созерцание, важной поступью направился вслед за прелатом к выходу из собора…

На обратном пути Маклин завез Тито в рабочий квартал Рима Сан Джовани, где они осматривали уже не античные руины, а совсем современные, еще свежие развалины. Потом — в городок Монте-Кассино, от которого сохранилось одно только название.

Тито воочию убедился в эффективности американских стратегических бомбардировок.

— Нечто подобное, господин маршал, вы будете иметь возможность наблюдать теперь и в Белграде, — заметил Маклин с циничной улыбкой.

Но ни напоминание о страшной участи Белграда, ни даже невольно промелькнувшая в сознании мысль о югославских партизанах, которые, истекая кровью, отбивают седьмое наступление немцев в то время, как их главнокомандующий прогуливается по Италии, не испортило хорошего настроения Тито. Он сохранял полное спокойствие и при встречах с премьер-министром нового королевского югославского правительства Иваном Шубашичем. Встречи эти устраивал Маклин, но сам на них не присутствовал, деликатно давая этим понять, что внутренние югославские дела его вовсе не интересуют…

Так продолжалось до того дня, когда над Неаполем появился неуклюжий английский самолет «Йорк» с десятком охранявших его истребителей.

Прилетел Уинстон Черчилль.

Приезд премьер-министра Черчилля в Неаполь вызвал в штабе фельдмаршала Вильсона большое оживление, а у Арсо Иовановича — надежду, что, может быть, удастся быстрее завершить военные переговоры. Оставалось лишь внести ясность в вопросы, по которым принципиально было достигнуто соглашение еще в Казерте. Но оживление на другой же день спало, и снова английские и американские офицеры, уклоняясь от рассмотрения конкретных мероприятий, стали уводить переговоры в дебри общих рассуждений, выдвигать всякого рода условия, абсурдные требования, подчас бестактные и грубые.

Арсо возмущало также и то, что стол, за которым происходили дебаты, был загроможден не столько оперативными картами и необходимыми материалами, сколько бутылками и расписными статуэтками. Видимо, эти гипсовые сатиры, вакханки и амуры, взятые «на память» из музеев и дворцов Неаполя, вина марсала и мальвазия из погреба иезуитов интересовали штабных офицеров куда больше, чем сами переговоры. Арсо то и дело напоминал союзникам о насущных, неотложных нуждах НОВЮ. Но даже опытный переводчик не всегда мог уловить в их путаных ответах нить здравого смысла и, чтобы спасти положение, пускался в длиннейшие импровизации, которые произносил таким же, как и у его шефов, разомлевшим и скучным голосом.

Одну только мысль союзники высказывали без обиняков, довольно настойчиво — о необходимости высадки в Югославии их войск, на что Арсо не соглашался.

Пришлось опять отложить заседание. Еще один потерянный для Арсо день.

Вечером, после дебатов, длившихся с полудня, Арсо, очень усталый и раздосадованный, вышел из штаба Вильсона.

Над домами еще текли потоки дневного зноя, но ветер дул с моря, и прохлада прильнула к разгоряченному лицу Арсо. Он с отрадой и чувством успокоения вобрал в себя свежесть, напитанную ароматом цветов и зелени, принесенную ветром из сквера Национале.

Подойдя к киоску с кадкой льда на прилавке, Арсо залпом выпил стакан лимонного сока с водой. Потом минуту стоял в задумчивости на углу улицы перед нишей со статуей святого. Лампадка тускло освещала темно-зеленое каменное лицо; но оно показалось Арсо более одухотворенным и живым, чем лица всех тех офицеров, с которыми только что расстался.

Арсо ускорил шаги. Шум и гам рвались из распахнутых дверей и окон отеля «Вашингтон». Он уходил от крикливого и резкого, уже порядком надоевшего ему гомона английской речи, от раздражающего гудения «джипов», беспрерывно подкатывавших к отелю после «экскурсий» по дворцам и замкам, и с удовольствием погрузился на узкой и темной Санта Лючиа в сдержанно-шумную, певучую жизнь неаполитанской набережной.

Он любил бродить тут, смешавшись с толпой итальянских рыбаков, жизнерадостных, несмотря на все бедствия войны. Среди них скорее забывались неприятности. Жизнь бурлила здесь, как стремительная река в тесных берегах. Только когда проходил по улице военный патруль, она затихала, прорываясь лишь робким звуком тамбурина, скорбью, изливаемой волыночником перед изображением Мадонны, или тихой страстной песенкой под приглушенное щелканье кастаньет. Патруль исчезал, — и опять лавочники с азартом зазывали прохожих, хотя на прилавках у них не было ничего, кроме кораллов, брошек из лавы и черепаховых гребней; а полунагие мальчишки, вынырнув из темноты, настойчиво предлагали омаров и устриц.