Кирилл Усанин - Григорьев пруд

— Уезжай, Гриша, из села. Навсегда уезжай.

После ожидаемого «почему», сказал сухо и твердо:

— Ты, Гриша, парень хороший, и ты не хочешь, чтобы тебя называли плохим. Чтобы люди при встрече не тыкали пальцем: «Он похож на отца-негодяя».

— Что вы сказали? — побледнел Григорий.

— Отца-негодяя, — проговорил нарочито медленно и четко бригадир. — У меня есть доказательство, что это он поджег склад с зерном.

— Это ложь, — возмутился Григорий. — Отец не мог так поступить.

— Я то же самое думал. А на деле оказалось иначе. И вот я пришел к тебе, Гриша, как старший и хочу тебя от беды отвести. Уезжай от греха подальше. Для тебя будет лучше.

— А если я не уеду?

— Все равно придется. Ты же ведь не захочешь, чтобы люди тыкали в тебя пальцем.

Поверил Григорий Зубареву. Нет, не тому, что мог отец оказаться негодяем, а тому, что ему будет плохо. Плохо от того, что слух расползется по селу, если он не послушается Зубарева. Не мог он тогда поступить по-другому. Было ему всего лишь восемнадцать. Только позднее он понял, как жестоко с ним обошелся Зубарев.

А тогда он уехал — уехал навсегда — из родного села. Мог прибиться к бродячей группе шабашников. Не захотел. Мог зайти в любое другое село. Не стал, потому что тогда все напоминало бы ему о прошлом. Подался он в город, но и до города не доехал. Встретил в вагоне человека, который смог его в течение пяти минут уговорить устроиться на шахту.

— Будешь строить шурфы. Конечно, это не дом, долгая жизнь не гарантирована, но зато — необходимая работа.

Жизнь Григория Пестова круто повернулась, и неожиданно для него самого это не только принесло новизну, но и доставило — пусть на несколько лет всего — столько радости, что сам Григорий дивился. И с опаской относился к своему навалившемуся счастью. Верно, было от чего засомневаться: слишком все покатилось ровно, как по асфальту, по которому он так любил шагать с работы и на работу.

Сначала Григорий жил в общежитии, но жизнь эта была колготная, для него непривычная, и он снял комнатку на окраине поселка. Здесь все ему напоминало родное село — и широкая улица, поросшая гусиной травкой, и оживленное гоготание гусей, и брех собак, которых держали больше по привычке, чем для нужды, и было даже что-то вроде пруда, в котором бразгались в жаркие дни ребятишки, а по вечерам собирались взрослые, чтобы обсудить разные новости.

Сюда, на окраинную улицу, привел Григория его напарник по работе Анатолий Рожков — веселый, говорливый. Здесь ему было все знакомо — все годы до самой женитьбы он провел в доме матери — женщины удивительно робкой, стеснительной. Сейчас Анатолий жил в двухкомнатной квартире пятиэтажного дома, — в центре поселка их было построено только пять, — но к матери ходил часто и всякий раз, наведываясь к ней, заходил в комнатку Григория, интересовался:

— Не забижает мамаша? — потом, присаживаясь рядом, сочувственно спрашивал: — Скучновато? Да? Ничего, скоро скучать не придется, сеструха из города вернется, на каникулы.

О сестре своей Анатолий (да и мать его тоже) прожужжал все уши, и Григорий с возрастающим интересом ожидал приезда незнакомой пока ему девушки.

Увидел он ее вечером, вернувшись с работы. Лина — так звали сестру Анатолия — сидела на скамейке перед калиткой, на открытых коленях ее стояла чашка с черешней. Григорий поздоровался и, неожиданно смутившись и опустив голову, прошел в дом, но побыть в комнатке, откуда ему не хотелось выходить, не дали. Порог переступила девушка, держа чашку с ягодами в руке. Поставив ее на стол, остановилась напротив парня, спросила насмешливо:

— Ты всегда такой?

— Какой? — растерялся Григорий.

— Робкий. Конечно, из деревни?

— Почему?

— А из деревни все парни пришибленные. Из них слова не вытянешь. Скукота.

— Я не держу вас, — пожал плечами Григорий.

— Обиделся? Ну и зря. На обиженных воду возят. Угощайся.

— Спасибо, не хочу.

— Дело хозяйское. А в кино пойдешь? Мировое кино.

— Можно.

— Тогда собирайся.

— Я готов.

— Вот так? В этой робе? — Лина фыркнула как кошка, которой сделали неприятное. Потом махнула рукой: — Ладно, сойдет. Но обещай, что с получки брюки и рубашку купишь пошикарнее.

Григорий был оглушен, как бы стал внезапно опрокинутым, — такого отчаянного натиска он никак не ожидал от девушки. «Одним словом, городская», — подумал Григорий.

— Ну как сеструха? — полюбопытствовал на следующий день Анатолий,

Внимательно выслушав, то ли с одобрением, то ли с пренебрежением сказал:

— Та еще стервоза. Окрутит она тебя, Гришка. Не боишься?

И неожиданно для самого себя Григорий признался:

— Не боюсь.

Анатолий захохотал:

— Ну и деревня. Не ожидал. Вот так сеструха. За один вечер парня сделала отчаянным.

Григорий согласился: все правильно, так и есть, он словно переродился, из тихого, скромного ему вдруг захотелось стать таким же решительным и отчаянным, каким был и Анатолий, какой оказалась и сестра его Лина.

Он купил себе костюм, рубашки, туфли, сходил в парикмахерскую, сделал новую прическу и сам себя не признал, когда Лина подвела его к зеркалу. На него глядел стройный, статный, хоть и невысокого роста, парень. И вслед за Линой он мог теперь смело повторить: «Какой симпатяга!»

Григорий изменился. Движения его стали резки, разговор вел смело, ответы находил быстро, и поражал не только тех, кто работал вместе с ним, но и тех, кто впервые, — а ведь они не знали, что он из деревни, они считали его наверняка своим, поселковским, — сталкивался с ним.

— Ну и парень! Ну и хват!

Он и сам удивлялся и признавался в этом Лине. Лина, смеясь, отвечала:

— Таким и надо быть в наше время. Не пропадешь.

Григорий видел: она не удивлена. Она будто наперед уже знает, что в нем, Григории, находятся еще такие возможности, о которых он пока еще сам не догадывается. И вот они, эти возможности, с каждой новой встречей с девушкой выпирают наружу.

Как-то на рынке, куда он забрел с Линой в воскресный день, он заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Обернулся и ахнул: за прилавком, торгуя репчатым луком и морковью, стоял в белом халате Зубарев.

— Ба, землячок!

И двинулся навстречу, распахнув руки. Не укрылось от него, как Зубарев побледнел, вцепился в край прилавка грязными пальцами.

«Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Григорий и зло подумал: — Не ударить ли его разок-другой?»

И ударил — слегка, по плечу, словно не держал кровной обиды на человека, при одной лишь мысли о котором всего месяц назад ему становилось не по себе.

А Зубарев — по нему было видно: зыркающий, ускользающий взгляд, вросшая почти в плечи толстая голова, — ожидал худшего.

— Не зыркай, бить не стану, — предупредил вежливо Григорий. — Как там живете-можете?