Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

Доходил я до самого Баранова. Выгнал.

Это ясно, — пробасил Лавутин, — дело знакомое. Чаем он не угостит.

Написать Баранову? — почти как утверждение спросил Нечаев. И начал писать.

Терешин расчеркнулся на бумажке, подумал, прибавил:

Надо ему пока из нашей кассы помочь. Он ведь тоже нам помогал хорошо.

Фнноген замахал рукой:

Какая там была помочь? Пустое. И потом все от души это, не за деньги же я…

И мы тебе не деньги платим, а по-товарищески поддержать хотим, — сказала Лиза. — Если очень туго пришлось, не отказывайся.

Фииоген поводил рукой вокруг опояски.

Другим, поди, и туже моего приходится, — проговорил оп стеснительно. И громче: — Обойдусь! Я уж лучше пойду с Баранова требовать что законное.

Он взял бумагу от Терешина и ушел. Василев проводил его насмешливым взглядом: «Иди, иди, Роман Захарович покажет тебе законы!» И сразу же другой стороной представился ему уход Финогена: этот «мужик пошел требовать, а он, Василев, сидит здесь и ждет, когда с него потребуют. Тот пришел сюда сам, а Василева, по существу, привели. II как похоже: за столом судьи, а оп, подсудимый, ждет начала допроса. Судьи! Слесарь с его же мельницы и каторжница-потаскуха, подбросившая ему свое незаконнорожденное чадо. Не будь все это связано со скандальной славой на всю губернию и весь торговый мир, — вернуть бы ей этого босяцкого подкидыша. «Долой царя!» Пусть, мерзавец, поголодает, посветит голым пузом… Застигнутый этими злыми мыслями, он не сразу смог понять, о чем комиссия ведет разговор с Игнатием Павловичем. Его передернуло еще и то, что Игнатий Павлович, вставая, пробежался пальцами по борту форменного пальто. Проверять перед «этими», застегнуты ли пуговицы! Позор! Так держит себя человек, состоящий на государственной службе! Василев яростно рванул крючки на своей бекеше…

Он, наконец, разобрал, что дело идет о какой-то прибавке жалованья сторожам, потому что им, видите ли, не дают перерыва на обед. Будто бездельник сторож не может поесть в любой из двенадцати часов, пока он дежурит свою смену! И прибавь ему жалованья, — сукин сын все равно так же будет бездельничать. Вроде паромщика Финогепа.

Игнатий Павлович говорил:

…да, я, конечно, понимаю положение "и вполне сочувствую. Но я не облечен достаточными правами и поэтому запрошу управление дороги. Все, что можно было сделать по телеграмме министра господина Хилкова, сделано. Полагаю, что мы докажем правильность…

«…Вполне сочувствую… Мы докажем…» Право, полезно было бы послушать такие речи Павлу Георгиевичу. Впрочем, вряд ли они для него большая новость. Этот либерал везде выступает с такими речами. Непостижимо, как его назначили вместо Густава Евгеньевича начальником мастерских! В министерстве увидели, должно быть, только диплом инженера…

Но тут ворвался Могамбетов, потный, с заломленной па затылок шапкой. Проскрипел новыми сапогами по комнате, стукнул кулаком по столу и пальцем показал на Лазутнна:

Кто, ты главный?

Лавутин отмахнулся: «Отойди, не мешай. Дай закончить разговор».

Могамбетов так и подпрыгнул.

Аа! Зачим на мене машешь? Ты слушай: рыба! Рыбы вагон…

Не понимаю. Какая рыба? При чем здесь рыба? — спросил Терешин, пожимая плечами.

Могамбетов моментально повернулся к нему.

Ты главный? Какая рыба, говоришь? Рыба — у! — Не глаза — бусинки! — и, сделав маленькое колечко из указательного и большого пальцев, глянул сквозь него на Терешина. — В реке еще замерзла, его дело! Вот тебе! А! Сколько? — Он отвернул полу нагольной шубы, запустил руку в карман. — Получай! Сто рублей… Уй! Мало?

Нечаев выскочил из-за стола, ухватил Могамбетова за ворот, оттащил в сторону, крутнул его лицом к себе.

Ты чего пришел сюда, торгаш? Кому, за что взятки предлагаешь?

Зачим взятки? — закричал Могамбетов. — Уй! Хороший человик, говоришь — взятки. Плачу сто рублей. Двисти рублей. Тебе, ему, кому хочешь. Давай вагон.

Могамбетов извивался в руках у Нечаева, норовя подбежать к столу, и сыпал своими «уй», а Василев опять злорадно улыбался в пахнущие бриолипом усы — он понимал, в чем тут дело. С нижних плесов Уды пришел целый обоз с рыбой, свежей, замороженной. Приказчики Ивана Максимовича прозевали, проморгал и Гурдус, а Могамбетов перехватил его у въезда в город. Купил целиком. Теперь ему нужен вагон, чтобы отправить рыбу в Красноярск. Оно бы и здесь продать выгодно можно, продовольствия в городе мало, но в Красноярске еще голоднее. Могамбетов правильно рассчитал. Но этих из выборной комиссии, пожалуй, за сторублевку не купишь. Взял Терешин лавочника в оборот. Так ему и надо, сукину сыну…

Как — здесь продавай? — вывернувшись из рук Нечаева, завопил Могамбетов и снова подбежал к столу. — Чим платить за другой товар буду? Чим еще торговать? Все диньги отдал за рыбу…

Продавай по дешевке, — посоветовал Лавутин, — вот и вернешь быстренько свои деньги.

А! — Могамбетов чуть не задохнулся, долго сипел без слов, пока выговорил: — Дишевке… дишевке… Зачим здесь по дишевке, когда Ъ Красноярске дорого можно? Им хорошо, мне хорошо, тебе хорошо. Кому плохо?

Ступай отсюда, — сурово сказал Терешин. — Давать тебе вагон начальнику станции мы не позволим. Все. Конец.

— Шкуродер проклятый, — пустил ему вслед Лавутин. Лавочник ушел — «уй, уй, его дело», — хлопая себя

ладонями по ляжкам. Василев проводил его окончательно повеселевшим взглядом: «Правильно. Тысчонки три чистых барышей, как мыльный пузырь, лопнули…»

Господин Василев, просим вас поближе к столу…

Приятное настроение враз улетучилось. Иван Максимович поднялся и потащил за собой стул. Сел. Что он — действительно перед судьями, что ли? Он не будет стоять, как до него стояли другие. Лавутин усмехнулся. Лиза не отрывала глаз от стола. Иван. Максимович брезгливо опустил углы губ. Эта каторжница, потаскуха тоже будет его допрашивать?

Давай, Лизавета Ильинична, это по твоей части, — сказал Терешин, переходя на другой край стола, к Нечаеву, стал о чем-то совещаться с ним вполголоса.

Лизу охватила внезапная робость. Краска ударила ей в лицо. С кем бы другим говорить, а не с Василевым! Она встала, даже не заметив как, встала, словно это ей нужно было отвечать, оправдываться перед Василевым.

Иван Максимович! — запинаясь, начала Лиза, до боли в пальцах сжимая кромку столешницы. — Иван Максимович… у вас на мельнице… на крупчатной… семь женщин работают. Шьют кули под муку, пудовички под крупчатку… Старые перестирывают…

Василев молчал, откинув голову и глядя перед собой прямо в стену. Лиза перевела дыхание и заговорила опять: — Двенадцать и даже четырнадцать часов они у вас работают, хотя для всех теперь положено работать восемь часов…

Иван Максимович чуть-чуть новел плечами: «Восемь? Для всех?» — но опять промолчал.