Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

Алеша, я очень рад за тебя. Понимаю: после облаков тебе, может быть, и трудно ходить по земле, но человек — существо земное.

Нет, мне уже не трудно, Миша. Мне стало даже очень легко, потому что я хотя ходил и по земле, но окрыленный. Понимаешь, окрыленный радостью найденного мною пути. Ведь он был всегда близ меня, на него мне показывали, — и ты показывал! — а я его все же не видел.

Словно копились, копились в небе частицы пара и вдруг

упали на землю дождем.

Они упали вдруг, но по совершенно определенным законам природы! И я, собственно, не понимаю, Алеша: что же тогда тебя еще тревожит? Ты говорил о второй простой истине. Что же это тогда за истина, если она исключила первую?

Нет, первую истину она не исключила. Каждая из них сама по себе…

Вдали, где-то за березником, плавающим в волнах тумана, прогудел паровоз, и через некоторое время железным лязгом отозвался мост над рекой.

Это не пассажирский? — встревоженно спросил Лебедев.

Алексей Антонович расстегнул пуговицу пиджака, засунул пальцы в карман жилета.

Да, часы-то я ведь отдал Анюте, а новые все еще не приобрел себе, — скороговоркой, будто оправдываясь, сказал он. — У тебя есть?

Да. — Лебедев вынул часы и близко поднес их к глазам. — Десять минут второго.

Это не пассажирский, — сказал Алексей Антонович. — Тот должен пройти здесь около трех часов. Мы вполне успеем. До разъезда теперь уже недалеко… Брр! Почему я так зябну?..

Говори дальше, Алеша. — Глухое волнение передалось и Лебедеву. Он уже чувствовал, что сейчас слова Мирвольского в чем-то прямо коснутся его.

Я не могу теперь не рассказать… Когда человеку больно и он кричит, ему становится легче. Это тоже закон природы: кричать от боли. Вторая простая истина, Миша, которая только сегодня — и тоже вдруг — открылась мне: Анюта меня больше не любит…

Что? — Лебедев ждал этих слов, он, может быть, даже хотел этих слов, но он не мог принять их, не мог согласиться с ними. Ведь в этом вся жизнь Алексея! Лебедев резко повернулся к нему, схватил за руки. Они были влажны и словно одеревенели от холода. Лебедев заглянул Мирвольскому в лицо, посеревшее, с устало опущенными углами губ. — Что ты сказал, Алексей? Ты это выдумал сам!

Нет, Миша, не выдумал. Сегодня я понял, что Анюта не любит меня. Не может" любить. Не должна.

И это настолько очевидно, что я сам удивляюсь, почему я так долго шел к этой истине. Лебедев выпустил его руки.

Алеша, ты ошибаешься. У вас теперь будет гораздо больше общего, и это только прочнее укрепит вашу любовь.

Алексей Антонович тихонько сделал несколько шагов, остановился, поглядел на Лебедева, застывшего неподвижно.

Теперь, Миша, все это уже опоздало, все это совсем ни к чему. Потому что простая истина заключается в том, что любят не искусственной, а настоящей любовью вопреки всему: красоте лица, общественному положению, разнице во взглядах на жизнь — так, как любили мы друг друга… тогда, под Мольтой, на склонах Вознесенки, в письмах, идущих в Петербург и из Петербурга. Мы мало думали тогда о том, что нас разделяет, мы думали о единственном, что нас сближало, — о любви.

Алеша, но ведь это романтика любви, юношеская романтика, так бывает, когда любовь только начинается!

Да. Вот именно это я и понял сегодня. Понял, что восемь лет для начала любви — срок более чём достаточный. Особенно, если не было ничего, что за эти восемь лет укрепляло бы любовь Анюты ко мне. А разрушало ее все: и годы, и расстояния, и та трудная, яркая жизнь, которая была у Анюты, в противовес моей тихой обыденной жизни. Наконец, у меня пошли уже и морщины!

Но у тебя-то ведь хватило любви на эти восемь лет, Алексей! Или на этот раз ты хитришь перед собственной совестью?

Я никогда не хитрю, Миша. Да, я любил и люблю Анюту. Это меня и ослепило, я смотрел на нашу любовь только своими глазами. А Анюта давно уже боролась с собой, она уже давно принуждала себя любить доктора Мирвольского…

Лебедев промолчал. Он и сам знал, что это правда.

Да, доктора Мирвольского, потому что доктор Мирвольский собою всюду эти годы подменял ей Алешу. Анюта же настолько честна, что не может оборвать даже паутинку — не больше как паутинку, которая ее связывает с тем Алешей. Михаил! Обязан теперь я сам оборвать эту паутинку?

— Ты совершенно убежден, что она тебя не любит?

А ты, — медленно проговорил Алексей Антонович, — ты с нею больше бываешь, чем я, — ты не убежден в этом? — Он подождал немного. — Кажется, это впервые, когда ты не знаешь, что мне ответить.

И пошел торопливо, входя по плечи во все плотнее стелющийся над землей белый туман.

Миша, нам надо спешить! Ты можешь опоздать на поезд, — крикнул он, оглянувшись.

И было похоже, что это кричит из тумана срезанная голова.

Лебедев провел в поездке целых две недели. Побывал в Тайшете, в Канске. Больше всего он задержался в Иланской. Здесь, в крупном оборотном депо, сильнее других была революционно настроенная группа рабочих. Но здесь же в жандармском отделении действовал свирепый ротмистр Свет, и все встречи с рабочими Лебедеву пришлось проводить на конспиративных квартирах, собирая каждый раз всего лишь по нескольку человек. В будущей стачке — а при восстании тем более — иланское депо могло бы сыграть значительную роль. И Лебедев не пожалел времени. Зато ему удалось здесь закрепить надежные связи и сговориться о создании боевой дружины.

В день, когда Лебедев уже собирался уехать из Иланской, к нему прямо после смены зашел Еремин, кочегар с маневрового паровоза, и сказал, что приехал агитатор из Союзного комитета и будет говорить о решениях второй конференции Сибирского союза РСДРП. Он зашел, чтобы пригласить на конспиративное собрание Лебедева.

А ты не 'путаешь чего-нибудь? — изумленно спросил Лебедев. — Какая конференция?

Еремин, с лоснящимся от масла и угольной пыли лицом, сказал стеснительно:

Точные слова передаю. Напутать никак не мог. А какая конференция — не знаю.

Лебедев отложил свой отъезд, чтобы послушать агитатора.

Собрались на квартире у Еремина. Девять человек, все паровозники. Агитатор был молодой, из студентов Томского университета. Он назвался Бакшеевым. Лебедев его видел впервые. Бакшеев пришел одним из последних. От порога поздоровался «разу со всеми и сел в сторонке, обдергивая и расправляя под пояском складки рубашки, сшитой из тонкого сурового полотна. Он был веснушчат, узколиц, с легким пушком на верхней губе.

Какая была конференция, Бакшеев? — спросил Лебедев, подсаживаясь к нему.

Сибирского союза. — Бакшеева распирало сознание своей большой осведомленности, но не хотелось выкладывать ее по мелочам. Тогда ослабнет сила зазубренного нм короткого, но веского сообщения. И поэтому он всячески укорачивал свои фразы.