Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

Лебедев сидел на полу, свесив ноги на ступеньку, и, чтобы не вывалиться, держался за длинную и ржавую железную ручку.

«Может ли быть, чтобы Третий съезд не состоялся? — Думал он. — Были опрошены все комитеты, и делегаты выехали, когда было ясно, что голосов, поданных за съезд, хватает. И все же, выходит, Совет партии созвать его отказался. Почему? Потому что в Совете засели мартовцы. Да, да. Так значит ли это, что съезда не было? Был съезд! И Гутовский оказался в Женеве тоже потому, что это нужно было мартовцам, меньшевикам, «мекам», — повернуть весь Сибирский союз, все сибирские комитеты партии на свою линию. Нет, господа меки, фракции фракциями, разногласия разногласиями, а гасить революционное настроение в народе разговорчиками" о мирном соглашении с самодержавием мы вам не дадим. Если Союзный комитет станет плясать под вашу дудку — будем действовать вопреки Союзному комитету! Мы будем слушать не вас, а Ленина. Будем готовить себя к боям, а не к поклонам».

Он перебрал в памяти свои встречи с рабочими. Какая у них сейчас уже огромная сила! Она пришла в равновесие с силами самодержавия. Ведь только поэтому январские стачки повсюду и не подавлены оружием. Кровавого воскресенья правительству было достаточно, чтобы понять: еще один такой расстрел — и встанет вся Россия. И тогда, как знать, чье оружие окажется сильнее?

Да, январские стачки прошли сравнительно тихо. Больших побоищ не было, самодержавие на риск не пошло. Но зато власти стали чаще действовать своим испытанным способом: выдергивать противников поодиночке. Провал рабочих организаций следует за провалом. А между тем силы копит и та и другая сторона… Если накопит свои силы быстрее самодержавие — оно найдет и повод и способ, чтобы раньше пустить их в ход. Нет, никак нельзя нам опаздывать…

Перед глазами Лебедева все так же мелькали молодые березки, но теперь к ним стали примешиваться сосны. Начинались выемки, меж ними — крутые, высокие насыпи, и поезд то убыстрял скорость, то медленно вытягивался на подъем. Лебедев от холода ежился, здесь чувствовалась сырость — близость ручья.

«А господа меки-новоискровцы путаются тут под ногами со своими беззубыми теориями, — со злостью думал Лебедев, плотнее запахивая полы пиджака. — Силу рабочего класса, крестьян — силу, которая вполне способна разгромить самодержавие и стать предводителем революции, они хотят отдать под команду буржуазии, поставить новых поработителей над рабочими и крестьянами.

Эх, господа меки, вытащить бы вас голенькими и показать всему рабочему люду, как за красивыми вашими словами кроются мерзкие, предательские делишки! А этот цыпленок Бакшеев ездит и рассказывает рабочим о решениях, в которых нет никаких решений… Удивили повторением лозунга о всеобщей политической стачке! Этот клин в щель самодержавия уже вбит январскими забастовками. Его нужно заколачивать дальше!»

И Лебедев стал обдумывать содержание листовки, какую он напишет сегодня же в Красноярске. Листовки, которая разоблачит лепет «цыпленка» Бакшеева. Ведь он и в других местах постарается «напустить туман»…

Поезд шел уже среди гор, заросших темным, дремучим бором. На заднем вагоне кондуктор вывесил зажженный красный фонарь. На очень крутых закруглениях Лебедев видел его отблески, бегущие по влажным рельсам вслед за поездом. Стало еще холоднее. Лебедев поднялся, перешел на середину площадки, прижался спиной к стенке вагона. Так ветер продувал все же меньше. Эх, хорошо будет приехать домой и попросить Мотю согреть чайку! Да она и без его просьбы сделает это. Еще чего-нибудь жарить вздумает!

Теперь он перенесся мыслями к «дому». Случалось ему и прежде по полгода жить на одной квартире. Но даже в мыслях квартиру он никогда не называл домом. Он вдруг спросил себя: почему? Да, видимо, потому, что, кроме ночлега и, может быть, иногда того же чая, ничто другое к прежним квартирам его не привязывало. Вся жизнь была в действии, в движении, напряженной борьбе с врагом, и все это вне стен своего жилья. А на квартирах были по существу потерянные часы жизни: еда и сон. Такое, без чего не обойтись, но что в конце концов можно иметь и во всякой квартире. А «дом» звучит теплее. И не еда и сон привязывают к дому, а люди, которые живут в этом доме. Даниловы привлекали своей душевной чистотой и удивительной сердечностью. От них всегда хотелось что-то перенять и для своего характера.

Дом здесь еще и потому…

«Вот я думаю о доме, — мысленно остановил себя Лебедев, ему с обостренной отчетливостью вспомнился вдруг последний разговор с Мирвольский. — А как тяжело сейчас Алексею с его слабой волей, незакаленной душой! У него не будет того «дома», о котором так он мечтал. С чем он придет к себе из больницы? С чем вернется из лесу, снеся изготовленную им начинку для бомб? Он пожелает матери спокойной ночи, а сам останется в одиночестве. Как все это исправить?»

Там, у разъезда, когда стали уже видны столбы телеграфной линии, Алексей Антонович сказал:

Простимся, Миша, и я пойду обратно.

Они обнялись, и Лебедеву запомнилось, что руки у Мирвольского были крепкими и сильными.

Что я должен передать от тебя Анне Макаровне? — спросил напоследок Лебедев.

Скажи… скажи, что я здоров, что Ольга Петровна тоже здорова… Кажется, все. — Алексей Антонович повернулся и быстро пошел, почти побежал прежней дорогой к чернеющим вдали очертаниям Мольтенской горы.

Потом сверху, с железнодорожной насыпи, Лебедев все еще видел его одинокую голову, плывущую над клочковатой толщей густого тумана. Мирвольский ни разу не оглянулся.

«Нехорошо вторгаться в самые сокровенные уголки души человеческой… А если мне поговорить о нем с Анютой? Я должен сделать все, чтобы вернуть ее любовь Алексею. Только смогу ли я это сделать? Можно ли это сделать вообще?»

По всей улице окна домов закрыты ставнями, заложены на болты. Так же, наглухо закупоренным, выглядел и дом Даниловых. Конец веревочки, за который тянули, чтобы поднять щеколду калитки, свободно списал из отверстия — условный знак, что все благополучно. В случае опасности или тревоги веревка была бы выдернута. Тогда надо проходить мимо.

Лебедев вошел в палисадник, тихонько стукнул в ставень. Немного погодя он услышал Мотин голос:

Кто стучит?

Он ответил словами пароля. Через минуту скрипнул клин, Мотя открыла калитку и поманила Лебедева:

Заходите, Егор Иванович.

В комнате было жарко, хотя дверь в сени и стояла распахнутой настежь. На кухонном столе горела керосиновая лампа с низко привернутым фитилем. Свет от нее ложился круглым пятном на потолок, а потом уже, рассеянный, отражался по всей комнате. Федор Минаевич, разметавшись по постели, спал, глубоко и ровно дыша. Мотя была одета так, словно только что вернулась с гулянья, присаживаясь к столу, Лебедев сказал ей об этом. Мотя от печи оглянулась на него через плечо, блеснула своими красивыми зубами.