Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя

Убили… — тихо вымолвила Дарья, не ожидая вопросов. — Убили мово Еремеюшку…

Опа постояла, ловя воздух открытым ртом и сухими глазами глядя куда-то в далекую пустоту. Потом прибавила:

Петруха убил. Заплакала Ленка:

У тятеньки по бороде кровь… Нету его… В землю зарыли…

Клавдея не выдержала, заголосила топко, обрываясь рыданиями. Лиза горько шептала:

Ах, дядя Еремей, дядя Еремей, миленький… Порфирий, сразу ссутулясь и грузно стуча каблуками

по ступенькам крыльца, поднялся, позвал:

Заходи, Дарья, рассказывай. Говори.

Борис со страхом и жалостью смотрел на Ленку, напомнившую ему вдруг о сестре. Та, наверно, уже наябедничала на него и ходит, радуется, что брату будет взбучка. А у этой — убили отца. Слово «убийца» несло в себе какой-то холодящий ужас, как в страшных сказках дворника Арефия о разбойниках, и Борис покосился на дверь: почему не закрыли ее на крючок? Потом ему показалось, что этот убийца уже стоит у него за плечами, как те жуткие тени, которые всегда подстерегают человека, когда в комнате гаснет свет. Он подступил, прижался спиной к печке — тогда не так страшно — и, не сводя глаз с тихо всхлипывающей Ленки, стал вслушиваться в слова Дарьи.

…ушел он на сход, а я осталась за него ворота у поскотины доглядывать, — теребя кончик платка, срывающимся голосом говорила Дарья. — Огонь развела, чай вскипятить, чтобы попить вместе, когда он вернется… Ленка тут, возле меня… И чего-то так тягостно мне, так тягостно… Места, себе не найду. Вдруг бежит по дороге Захарка… Сразу сердце все мне сказало… Ну, я туда… в сборную. А он, как был, на полу… Голова в крови. Мужики там собрались… Да что — холодный уже… О-ох, глаза только и закрыла ему… О-ох! Еремеюшко ты мой… — она закусила себе губу.

Тятенька, — снова громко, навзрыд, расплакалась Ленка, — тяатенька мой… уби-тай…

Та-ак, — потупившись в пол, мрачно сказал Порфирий. И, помолчав, спросил: — А что там было, па сходе-то?

Дарья сглотнула слезу, потерла грудь возле щей — ей теснило дыхание.

Так ведь начисто градом хлеб у всех погубило, — заговорила она, — вот мужики, беднота, и собрали сход. С голоду-то умирать никому неохота. Приехал из городу и крестьянский начальник…

И Дарья, часто останавливаясь, "чтобы не закричать в голос, пересказала все.

А это точно, что сам Петруха? — не находя рукам места, спросил Порфирий.

Захарка видел… Да ведь и из полиции потом приезжали, записали, что от Еремея отборонялся Петруха… От безногого-то!.. Ох, Еремеюшко ты мой, Еремеюшко, шел ты за своей землей сюда с великой верой… Всю Россию и Сибирь на ногах прошел… чтобы безногому в чужую землю лечь… О-ох! — она повела головой и опять стала кусать свои пересохшие губы.

А убийцу в тюрьму посадили? — быстро спросил Борис, и лицо у него покрылось красными пятнами.

Дарья вскинула на мальчика скорбные глаза.

Он богатый, его в тюрьму не посадят. В этом справедливости на свете нет.

— Ну, так я бы тогда… взял… и сам убил его! Клавдея подбежала к нему, повела за собой.

Выдь на улку, Бориска, не надо тебе об этом слушать.

Оставь. Пусть слушает, — резко сказал Порфирий, — пусть слушает все! И запоминает…

Дарья поднялась. Ей лихо было сидеть. Лучше бы идти и идти куда-нибудь, пока ноги несут. Уйти в лес, упасть на землю и закричать, как кричала она там, в Рубахиной, когда опускали в могилу короткий гроб ее мужа.

Пойдем, дочушка моя…

И Ленка покорно поднялась вслед за матерью.

Да ты побудь у нас, Даша, — ласково обняла ее за плечи Лиза. — Ну куда же тебе теперь, зачем идти?

А мне все равно… все равно. — Дарья пршатнулась. — Ой! Забыться бы только… поплакать мне… Сердце мое… захватило, сгорит оно.

Лиза отвела ее на постель. Дарья упала ничком, закусила зубами подушку. Она не плакала, слез у нее не было. Протяжно стонала, и плечи в залатанной кофточке вздрагивали редко и бессильно. Клавдея подсела на край кровати, гладила Дарьины волосы. Порфирий отвернулся к окну.

Переминаясь с ноги на ногу, Ленка стояла посреди избы. Борис угрюмо смотрел на ее растоптанные чирки, из которых выглядывали пальцы, на мохнатые нитяные чулки, обтянувшие худые коленки. Он пошарил у себя в кармане. Там лежало увеличительное стекло, складной ножик с перламутровым черенком, свисток и две конфеты в серебряных бумажках, которые Лиза купила ему по дороге сюда. Зажав все сразу в горсть, Борис вытащил свои драгоценности из кармана, подошел и сунул их Ленке в руку. Та, не глядя, взяла, а потом, также не глядя, разжала" пальцы, и все посыпалось на пол.

Борис тихо вышел на крыльцо и, постепенно убыстряя шаг, а потом бегом бросился по тропе к дому.

В ночь после того дня, когда были арестованы Аню-

та и Мотя, Лебедеч сам набрал новую листовку, и вместе со Степаном Дичко они ее отпечатали. Жандармы при

обыске не нашли ничего, но арестовать Анюту могли и

по подозрению в причастности к «технике» — она ведь

за это уже судилась, — и поэтому было важно доказать

жандармам, что подпольная типография существует и. ни-

какого урона они ей не нанесли. Одну из листовок Лебедев запечатал в конверт и послал по почте на имя пол-

ковникова Козинцова. Но больше играть с огнем, было нельзя, и комитет стал готовить новое помещение для «техники».

Запутывал положение арест Моти. Почему, кроме Анюты, жандармы взяли только ее? Ведь она-то, казалось, никак не могла возбудить подозрений. Тем более что на свободе остался даже Степан…

В отношении ареста Анюты рассуждения Лебедева были верны, а что касается Моти — где же ему было знать о «ниточке», за которую уцепился Лакричник, выследив Мотю на шиверском вокзале. Трудно было Лебедеву угадать и то, что, основываясь на докладе Лакричника, Киреев сам лично приезжал в Красноярск к полковнику Козинцову, и тот, пылая завистью к ловкости коллеги, вынужден был послать на дело своих агентов. И хотя подпольную типографию они не обнаружили, но зато известная охранному отделению подпольщица действительно попалась с подложным паспортом. Как было Козинцову не проверить версию Лакричника и насчет Моти?

И совсем уж не мог предположить Лебедев, что в Шиверске Алексей Антонович тоже обложен силками Лакричника и оставлен Киреевым только потому, чтобы ловить на пего других, поскольку связи из Красноярска тянулись к Мирвольскому.

Степан Дичко обивал пороги жандармского управления, хныкал, доказывал, что супруга ни в чем не повинна, и просил либо выпустить ее, либо дозволить хотя бы свидание с нею. Ему отказывали и в том и в другом. От Федора Минаевича жандармы принимали передачи для Моти, Анюту же они запрятали так, что ни одна весточка ни к ней, ни от неё никак не могла пробиться. Степану сказали только одно: находится она в красноярской тюрьме.