Журнал Юность - Журнал `Юность`, 1974-7

— Меня!! — она спросила.

Она спросила, окрыляясь красотой.
Которой ты не знал, но, может быть,
В редчайшие минуты был достоин.

Ты все заметил: и цветок лица,
И трепет крови сквозь загар,
И юность белозубую,
И низкую прическу.
Безмерность влажных глаз срезавшую стыдливо,
До дерзости…

— Послушать! Подождать! — она спросила, молча обернувшись,
Всей нежностью, всей радостью лица.
Всей гибкостью тянущейся фигуры…
Не дотянись и вытянись еще!
Не дотянись — потрепещи мгновенье!
Как морем, свежестью надежды заполняясь.
Подумал ты.
Когда она на оклик обернулась
И всем своим ликующим лицом.
Лицом ликующим над волнами стыда,
Как бы твой оклик повторила:
— Послушать!! Подождать!!
Да я всю жизнь…

Но в этот миг с коротким опозданьем
Твоя подруга тихо обернулась,
И, на лице твоем заметив отсвет
Ее лица, взглянула на него,
И, все поняв,
безропотно опала.
И ты мгновенно радость погасил,
И девушка, ошибку сознавая,
Погасла медленно.

За что казнить себя!!
Ты эту радость не украл у боли,
Но, видно, невозможно…
И, видно, боль значительней, чем радость,
Поскольку сам ты,
не подумав даже,
При виде боли радость погасил.
Иди, сияй улыбкой белозубой,
(Казнящей красоты сверкающее жало).
Безмерность влажных глаз срезай
прической
(Одежда — вздор, когда глаза обнажены),
Не дотянись и вытянись еще.
Еще потрепещи, не дотянувшись… еще…

Горячий полдень. Южный берег. Пляж.
Как глубоко в песок уходят ноги!

Невыносима эта фальшь
Во всем — в мелодии и в речи.
Дохлятины духовной фарш
Нам выворачивает плечи.

Так звук сверлящего сверла,
Так тешится сановной сплетней,
Питье с господского стола
Лакей, лакающий в передней.

Прошу певца: «Молчи, уважь…
Ты пожелтел не от желтухи….
Невыносима эта фальшь,
Как смех кокетливой старухи».

Но чем фальшивей, тем звончей
Монета входит в обращенье,
На лицах тысячи вещей
Лежит гримаса отвращенья.

Вот море гнилости. Сиваш.
Провинция. Шпагоглотатель.
Невыносима эта фальшь,
Не правда ли, очковтиратель!!

Давайте повторять, как марш,
Осознанный необратимо,
Невыносима эта фальшь.
Да, эта фальшь невыносима.

Серебристый женский голос
Замер у опушки.
Гулко надвое кололось
Гуканье кукушки.

День кончался. Вечерело
На земной громаде.
В глубине лазури тлела
Искра благодати.

День кончался. Вечерело
В дачном захолустье.
И душа сама хотела
Свежести и грусти.

И, как вздох прощальный, длился
Миг, когда воочью
Этот мир остановился
Между днем и ночью.

Серою мучною крысой
День над головой.
Обернулась наша крыша
Крышкой гробовой.

Видно, жаркие объятья —
Мало для любви.
У меня свои проклятья,
У тебя свои.

Мир огромный, заоконный
Плещется в крови.
У него свои законы,
У тебя свои.

Что нам палкой или плеткой
Сбитая семья!!
Завернись до подбородка
В холод бытия.

Захлебнутся эти годы.
Взорванный отсек…
Только как же, большеротый.
Третий человек!

Наше смутное подобье,
Чтобы не реветь,
Молча смотрит исподлобья,
А чего смотреть!

Просто дождь стучит о крышу,
Дождь стучит, малыш.
Все я выдумал про крысу,
Крыса — это мышь.

Вот и определилось:
Кто, куда и зачем.
И не вчера появилось:
Я есть то, что я ем.

Вот и определилось…
Кушаешь! Хорошо.
Кушаешь, сделай милость,
Будет добавка еще.

Перекрутила юность
Тропы разных начал.
Что же сидеть, пригорюнясь.
Опознавай идеал.

Вот и определили
Самый последний предел,
Самое «или-или»,
Точку, водораздел.

Это над бездной и высью
Дьявола с богом дележ:
Я есть то, что я мыслю,
Ты есть то, что ты жрешь!

На сопке Расвумчорр и летом снег лежит,
на сопке Расвумчорр
с трудом горит костер.
Там птицы не живут, оттуда зверь бежит,
деревья не растут на сопке Расвумчорр.
И только человек,
пробившись в глубь земли
и шахту устремив сквозь рудные пласты,
все ищет благ себе в морозах и в пыли,
все ждет от льда — тепла,
от камня — красоты.
Чтоб камень задышал,
заплакал, как живой,
художник должен быть
характером прочней;
чтоб лед явил на свет
сокрытый пламень свой,
строителю на то порой не хватит дней.
Вот почему весь день
на сопке Расвумчорр
не молкнет шум работ,
земля до дна дрожит,
а ночью в пыль, как в цель,
прожектор бьет в упор,
и в страхе, что костер,
подальше зверь бежит.

Звезды тундры — железные звезды,
нипочем им большая зима:
вбиты в небо, как вечные гвозди,
чтоб не рухнула на землю тьма,
чтобы жить нам достойно и строго,
не плошая, ходить по морям,
чтоб верней узнавалась дорога
к дому, к полюсу, к дальним мирам.

Тяжкий танковый след вездехода
вмят в глухую долину и склон,
не стирает его непогода,
зной и ветер не сушат, — силен!

Век железа. Напор наступлснья.
Раны в зелени и в синеве
тундра лечит побежкой оленьей
и протягом копыт по траве.

Не затем ли от края до края
пролетают упряжки времен,
след железа быльем попирая,
чтобы сгинул под ягелем он!

Сгинет, смолкнет, не видно, не слышно,
но, глядишь, из болота до туч
буровою поднимется вышкой,
торжествуя над миром, — могуч!

Июнь сорок первого года…
Нет, это еще не война.
В соку сенокосном природа,
Под сенью лесов тишина.

Семейно собравшись все вместе,
И взрослые и детвора,
В полуторке нашей армейской
На вылазку едем с утра.

Набиты провизией сумки,
Играет оркестр духовой,
…И восемь без малого суток
Еще до черты роковой.

Мы весело едем, не зная,
Что через неделю нас ждет,
Лишь знаем, что речка Лесная
В ольшанике звонко течет,