Анатолий Рыбин - Трудная позиция

Сын спросил однажды отца:

— А я мог бы так?

Отец долго смотрел на него, прищурившись, но ответил как-то неопределенно:

— Подумай сам.

А чего Борису было думать! Плавал он дальше своих приятелей. Нырял тоже не хуже. Даже мог рыбу доставать из-под камней на глубоком месте. И с баркаса на самой середине Волги прыгал, как все рыбаки: и вниз головой, и солдатиком, прижав руки к бедрам. Единственное, чего не приходилось ему делать, это купаться ночью. Но слышал от тех, кто купался, что ночная вода намного лучше дневной, плавать в ней куда приятнее и легче. И решил он попробовать сам, а главное, отцу показаться, чтобы тот в другой раз был уверен полностью в своем сыне.

Подходящий момент подвернулся вскорости — как только рыбаки вышли на ночной лов. Бориса тогда дома не было. Он рыбу носил в соседнюю деревню деду. Вернулся вечером и, не дожидаясь ужина, убежал к Волге. На краю неба еще алела узкая щель заката, а вода была уже темная, густая, и противоположный берег со скалой и пещерой лишь слегка угадывался по мутным, расплывчатым силуэтам.

Рыбачьи баркасы неторопливо рокотали на середине реки. На отцовском баркасе огонек был мягкий, отличный от всех других огней. Баркас почти не двигался, а только чуть-чуть подрагивал, будто закрепленный на якоре бакен. Нетерпеливое желание поскорей доплыть до него все сильней разжигало Бориса. Чтобы не пронесло течением мимо баркаса, он забежал вперед шагов на двадцать. Сбросив штаны и рубаху, спрятал их за камнем, приметил рогатой корягой и вошел в воду.

Сперва было страшновато. Казалось, тело поклевывают не то рыбы, не то раки. К ногам цеплялись какие-то водоросли, похожие на бороду водяного. Но Борис не останавливался, заходил в воду глубже и глубже. Он все время смотрел на огонек и уже представлял, как удивится отец, когда услышит за кормой голос сына: «Эй, батя, подавай весло». Он представил даже, как отец обнимет его, пощекочет колючими усами, а потом повернется к рыбакам и скажет с гордостью: «Видали, какой у меня Бориска? Орел!»

Плыть в темноте было действительно приятнее, чем днем. Вода казалась такой теплой и ласковой, что вся боязнь пропала моментально.

Но тут над самой головой пловца неожиданно заревел пароход. Заревел и сразу навис черной громадиной. Вот-вот придавит. Борис сперва сжался от страха, потом выпрямился как пружина и, вытянув голову, изо всех сил замахал руками: «Скорей, скорей от винта». Но тугая вода будто спеленала его, подняла кверху, потом стремительно поволокла куда-то назад и вдруг, перевернув несколько раз, швырнула в кипящую пену.

Подплывать к пароходам ему приходилось и раньше, но только днем и не так близко, и потому водяные качели казались наслаждением. Сейчас, в темноте, он барахтался в водяном вихре, не успевая вскидывать голову и набирать в легкие воздуха. Хотел было крикнуть, чтобы с парохода круг спасательный бросили, да не смог: сильно очень вода по лицу хлестала.

Когда шум парохода отхлынул и волны осели, знакомый огонек снова мелькнул перед взором Бориса. Теперь уже совсем близко, и голоса рыбаков даже слышны стали. Тут бы собраться с силами, взмахнуть раза три-четыре руками и — вот он, баркас отцовский. Но руки онемели совершенно, чужие сделались. Только и хватило сил, чтобы крикнуть.

— Батя-а-а!

Да еще, как во сне, уловил он глуховатый ответный голос с баркаса:

— Эге-ге-ге!

Очнулся Борис на баркасе. Отец держал его животом на своем колене и с обоих боков больно давил пальцами под ребра. Из носа и рта выливалась вода, вызывая тошноту и кашель. Потом отец закутал его в пиджак, дал из фляги глоток водки и уложил на корме. До самого рассвета Бориса мучили озноб и досада, он все время кусал губы, чтобы не расплакаться.

После этого случая свалилась беда. Обнаружилось, что не может он спокойно разговаривать. Только откроет рот, бывало, а слова, как глотки воды, так и захлестывают горло, он или мычит, или стыдливо отворачивается. К тому же стал он бояться плавать в глубоких местах. Зайдет в реку по колено, ополоснется кое-как и сейчас же выбегает скорей, будто кто за ним гонится.

Мать, боясь, чтобы сын не остался заикой на всю жизнь, каждую неделю возила его в город в больницу, показывала знаменитым врачам. Отец же неуклонно держался своей линии: «Волга испортила, Волга и поправит». И по-прежнему поднимал сына чуть свет с постели и увозил с собой на рыбалку. Только теперь в свободное время он уже не рассказывал, как плавал по морям и заливам, а все больше пел протяжные песни и сына заставлял:

— Давай, давай, Бориска, тяни, голос прочней будет. Ведь и Шаляпин от бурлаков наших в знаменитости пошел.

А однажды отец посадил сына к себе на спину, приказал крепче держаться за шею и поплыл с ним по самой середине Волги. Борис едва не закричал от испуга, но деваться некуда, пришлось терпеть. А потом так ему это понравилось, что даже упрашивать отца стал:

— Бать, а бать, еще поплаваем?

И то ли врачи помогли, то ли отцовские старания такими целебными оказались, но не прошло полгода, как Борис плавать стал лучше прежнего, а заикание пропало у него совершенно. Отец, конечно, был уверен, что врачи тут ни при чем, а закал собственный из беды сына выручил. И что бы потом ни произошло: благодарность ли за сына из армии пришла — помог закал; офицером ли сын стал — опять вся суть в закале. А недавно, месяца три тому назад, мать сообщила Борису в письме: «Ох и поддал твой отец пару на радостях, когда узнал, что ты по самолету иностранному ракетой ударил! Четыре дня стаканами гремел и все про закал свой поминал. Думала, конца не будет». Сам же отец не написал об этом ни слова. Он только в каждом письме своем слезно просил сына, как только выйдет награда, непременно прислать ему фотокарточку. При этом настойчиво приписывал: «Не один ведь я, а все окуневцы хотят, чтобы твоему геройству фактическое подтверждение было».

Раньше Крупенин улыбался этим отцовским просьбам и спокойно обещал: «Пришлю, батя, обязательно пришлю». А сейчас растерялся. Уж очень большие неприятности навалились на него здесь, в училище. И радость ему теперь не в радость. «Вот и подтверждай геройство», — со злостью подумал Крупенин и заходил по комнате от стены до стены, глядя себе под ноги. Остановившись, послушал, как бушует за стеной буран, раскачивая сорванную антенну, и опять повернулся к картине.

— Такие-то, батя, дела, — сказал он, широко и твердо расставив ноги. — А ты все «закал» да «закал». Не хватило, значит, закала, батя.

Надя проснулась задолго до, рассвета и лежала в постели тихо, не шевелясь, чтобы не потревожить родителей. Она терялась в догадках, куда мог исчезнуть в новогоднюю ночь Борис Крупенин. Произойди что-либо чрезвычайное в батарее, она бы знала, потому что о всех происшествиях докладывали начальнику училища немедленно. Да и майор Вашенцев был бы тогда встревожен и не танцевал бы с ней и не провожал ее до самого дому, а находился в дивизионе. «Ну ничего, — успокаивала себя Надя, — как-нибудь переживу. В конце концов, и я могу показать свой характер». Прислушиваясь к воплям бурана за стеной, она шептала: