Анатолий Калинин - Гремите, колокола!

Наташа скрипнула стульцем:

— Правда, умер?

— В том-то и дело, что Рублев все это со своим дружком выдумали от начала до конца.

— Бедный старик.

— Но все же он сразу не сдался. «А при чем, говорит, я, если ему приспичило помереть?» — «А при том, дед, что теперь мы должны проверить состав твоего вина и оформить акт. Не подсыпаешь ли ты туда для крепости какого-нибудь зелья, той же махры». И при всем том глазом не моргнут.

Наташа давно уже обо всем догадалась, влагой подступающего смеха подернулись ее глаза, но и своему хорошему знакомому, деду Забродину, она сочувствует:

— Вот, должно быть, страху набрался. Если им так уж хотелось выпить, могли бы с кем-нибудь другим эту шутку сыграть. С тем же Деминым.

— Демин, как ты знаешь, сам кого угодно может надуть. Нет, они знали, к кому идти. Но они переборщили. Дед Забродин так и взбунтовался, когда они сказали ему про махру. «У меня, — кричит, — хоть и немного кустов, а наилучшее в хуторе вино. Я вам могу его тут же на месте для снятия пробы налить». Но Рублев с дружком довели этот спектакль до конца. «Нет, на месте мы не имеем права пробу снимать, мы обязательно должны вино в район отвезти и там на санэпидстанцию сдать». Но когда дед хотел налить им в бутылку, они сказали, что для производства научного анализа качества вина требуется его не меньше десяти литров. Тут уже вмешалась бабушка Забродина: «Иди, говорит, в низы и неси тот зеленый баллон». Она, бедная, еще больше напугалась.

Наташа вспоминает:

— А ведь у нее сердце больное.

— Да, но этим артистам лишь бы выпить. И это еще не все. Когда дед пошел за баллоном, он то ли из-за нервов, то ли впотьмах и другой баллон разбил. Пострадал на целых двадцать литров своего наилучшего вина.

Наташе очень жаль деда Забродина, но смех берет свое, и она бурно хохочет. Насмеявшись, оправдывается:

— Я ему с тобой новых книжек про любовь передам.

— А теперь, Наташа, и ты мне расскажи о себе. Как твой английский язык, институт? И почему ты так ни разу и не написала о Грековых? Ты бываешь у них?

И опять вдруг все оживление как смыло с ее лица. Вставая со стульца, она торопливо стала надевать перед зеркалом свою круглую меховую шапку.

— Я и забыла, папа, что мне пора уже идти.

— Но ведь у тебя же занятия…

— Да, по утрам. Но сейчас мне нужно в другое место. Нет, ты не беспокойся, в институте у меня все в порядке. Я тебе все потом расскажу. Я к тебе буду заходить каждый день. А вот как раз и лифт подошел…

И, мимолетно прикоснувшись губами к его небритой щеке, она выскользнула из номера.

На вопрос же его о Грековых она так и не ответила. И в сочетании с тем, что в своих письмах она тоже умалчивала о них, это выглядело совсем странно. А может быть, она действительно спешила и не успела ответить? Но куда? Только что требовала от него, чтобы он во всех подробностях рассказывал ей о хуторских новостях, — и сразу же утратила к ним интерес, потому что ей, оказывается, нужно было спешить в какое-то другое место.

Во всяком случае, все это надо было выяснить. Тем более что не мог же он, по приезде в Москву, своему другу не позвонить.

И в тот самый момент, когда на этаже гостиницы захлопнулась дверца лифта, увозившего Наташу вниз, он взялся за трубку телефона.

К его удивлению, ответил ему не голос Грекова или Валентины Ивановны, его жены, а голос Алеши, который раньше всегда жил не с ними. Но и его по голосу, мрачному и какому-то безучастному, Луговой не сразу узнал;

— Это ты, Алеша?

— Да.

— А папа где?

— В Братске.

— И надолго он уехал?

— Пока турбину не сдадут.

Он как будто по телефону анкету заполнял. Луговой невольно поддался его тону.

— Как твой университет?

— На месте.

Ничего похожего на того — летнего — Алешу, хотя и тогда он иногда мог впадать в этот мрачный тон. Но только лишь в разговорах с отцом. И вероятно, чтобы все-таки как-то сгладить теперь то впечатление, которое могло остаться у Лугового от его односложных ответов, он вежливо поинтересовался:

— А вы в Москве по делу или по случаю?

— И по случаю и по делу.

И после этого в трубке надолго поселилось молчание. О Наташе — ни полслова, как если бы ее и не было в Москве.

— И Валентины Ивановны дома нет?

— Мы с отцом вдвоем живем.

Луговой растерянно повторил:

— А Валентина Ивановна?

— Она получила квартиру.

Телефонная анкета оказалась полностью заполненной. Даже с излишком. Луговой осторожно положил трубку. На заиндевелом окне, переливалась подсвеченная снаружи вечерней Москвой морозная роспись.

Две недели прошумели крыльями в суете московской жизни, как стая перелетных гусей. И за все это время ему так и не удалось хотя бы частично выяснить то, из-за чего, собственно, он и ехал в Москву. Были у него, конечно, здесь и другие дела, и это они иногда не отпускали его в гостиницу к тому часу, когда Наташа по пути из института заезжала к нему, но не только из-за них же, если признаться, так сразу и подхватило его ветром тревоги и примчало сюда. Неужели же так и придется ему увезти эту тревогу с собой обратно?

Вот когда приходилось снова и снова пожалеть, что Марина не поехала с ним. Она смогла бы и побольше побыть с Наташей вдвоем в то время, когда он высиживает в приемной министерства, и если не из ее слов — на это нечего было и надеяться, — то, может быть, своим материнским чутьем понять то, чего никогда не понять ему, мужчине. Кто знает, не развеялась бы сразу после этого та туча, которая с самого дня ее отъезда неотступно висит над их домом.

Но и отлучиться со своего ежедневного поста в приемной он не мог, так и не перехватив на полпути с коллегии на совещание того самого всероссийского « бога » виноградарства и виноделия, по чьим книгам он учился еще в институте. Раз уже приехал в Москву, то обязательно надо было попасть к этому богу. Если кто-нибудь сможет помочь в этой войне за правый берег, то в первую очередь он.

А когда после очередного бесцельного дня наконец возвращался к себе в номер, почти всегда оказывалось, что Наташа или уже ушла, так и не дождавшись его, оставив ему на клочке бумаги два-три слова, или же к этому времени ей уже опять надо было куда-то спешить, и она лишь успевала потереться щекой о его щеку. Он уже не спрашивал у нее: куда? Если не в Большой зал, то в зал Чайковского или на вечер какой-то звукозаписи, которую она пропустить никак не могла. А в воскресенье, тот единственный день, когда ему не надо было идти в министерство, конечно, все туда же — в Клин. Но и в обычные дни она при нем несколько раз после института ездила туда, так ни разу и не догадавшись предложить ему: «Поедем со мной, папа…»

В тридцатиградусный мороз, который после февральской оттепели вдруг опять закует Москву так, что она вся окутывается синей мглой, и даже слышно, как ели потрескивают, когда идешь вдоль Кремлевской стены, она все равно едет в электричке два часа туда и два обратно и возвращается оттуда повеселевшая и разговорчивая, с живыми, как прежде, глазами. Даже не забудет спросить у него: