Александр Кулешов - Победил Александр Луговой

Что теперь делать? Как поступить? Как объяснить? Голова его гудела от бешено метавшихся мыслей. Сердце стучало так, что казалось, его слышно на всей улице.

Но он шел так же спокойно, как другие, и никто, наверное, не замечал, что с ним творится.

Первым нарушил молчание лыжник.

— Ну ты дал, Орлов! Ей богу, здорово! Вот что значит самбо. Честное слово, переквалифицируюсь. Что за диво — промахнешь пятьдесят километров! Толку — чуть. А тут по крайней мере польза обществу.

— Ну ты тоже, — вмешалась Нора, — по тебе только самбо да боксом, выходит, надо заниматься. Мало, что ли, пользы лыжники приносят. Возьми хоть войну...

— Это тоже верно, — задумчиво согласился лыжник, — а вот уж твой волейбол — совсем никакого толку.

— Здрасте, я ваша тетя, — возмутилась Нора, — а если не драться на фронте, не воевать, так вообще спорт не нужен? По тебе девчатам тоже боксом надо заниматься? А так спорт совсем ни к чему? Шахматы, к примеру, вообще можно закрывать.

— Тоже мне спорт... — с презрением заметил лыжник.

— Нет, какие подлецы, — заговорила гимнастка, — на девчонок с ножами! Я б таких убивала.

— Нельзя, — сказал Виктор, — не положено. Задерживать полагается, а убивать нельзя, даже руку повредить нельзя. — Он говорил неторопливо, с явной иронией.

— Руку! — возмущалась гимнастка. — Да я своими руками ему б эту руку оторвала. Здоровые, бандюги! У той жакет меховой, новый, она сказала, два года деньги копила. А эти подлецы отняли бы! И для чего? Наверняка пропили б...

Так шли они, обсуждая происшествие. Только Люся и Александр хранили молчание. И то, что Люся молчала, было для Александра самым страшным. Чего бы только не дал он сейчас, чтобы вернуть бег времени, чтобы все было как час назад. Чтоб подходили они к этой проклятой подворотне и чтоб мчался на него этот озверевший бандит с ножом. Боже мой, с какой радостью, с каким облегчением встретил бы он его сейчас! Каким неотразимым приемом скрутил ему руку, нет, не руку — голову! Ну почему, почему он колебался тогда эту несчастную, эту бесконечно долгую секунду? Ведь все могло быть иначе. Ну будь парень не в трех, а в пяти метрах от него, и эта секунда не имела бы значения. Длись она не секунду, а сотую, десятую долю...

Но бег времени людям не дано останавливать.

Или Люся, — совсем уж в отчаянии думал Александр, — ведь она могла ничего не заметить. Ведь не увидели же ничего те девушки, Нора... А Люсе понадобилось именно в этот момент посмотреть на него, увидеть его позорное движение. Но тут же он корил себя: неужели ты не понимаешь, что она смотрела боясь, боясь за тебя, подлеца, — для нее ничего не существовало в это время вокруг, кроме этого бандита и тебя. Она страшилась за твою жизнь, за исход этой схватки. Ей и в голову не могло прийти, что схватки не будет, что ты постыдно, трусливо, малодушно отступишь, сбежишь, окажешься ничтожеством и дезертиром...

Каких только жгучих, горьких слов не находил Александр, чтоб сильнее унизить себя.

«Но ведь я же хотел поступить честно, хотел задержать его, — невнятно оправдывался где-то внутри другой голос, — просто я запоздал, не успел взвесить, рассчитать».

«Что рассчитать? — обрушивался на него Александр, — Что взвесить? Все прикидывал, как спокойней, как безопасней, как уберечь великого чемпиона Лугового!»

«Но я же принял правильное решение, честное, — настаивал голос, — просто я опоздал. Если Люся все видела, она должна понять, она не могла не заметить, что я бросился на грабителя. Пусть сначала отступил, но потом ведь бросился. Я не виноват, что он так быстро промчался, что я опоздал, но я бросился, бросился! Она должна была это видеть и понять!»

Он посмотрел на Люсю.

Она шла сбоку и чуть впереди. Он увидел только бледную щеку и один полуприкрытый ее длиннющими ресницами глаз. Казалось, Люся шла, полузакрыв глаза, выражение их нельзя было рассмотреть. Она шла прямая и стройная, своей красивой походкой «художницы», такая желанная, такая близкая и такая далекая, что у Александра на глаза навернулись слезы.

Он не выдержал, подошел к Люсе и взял ее под руку. Она не отстранилась, она продолжала все так же спокойно идти, устремив прямо перед собой задумчивый взгляд полуприкрытых ресницами глаз.

— Люся... — Александр говорил еле слышно.

— Потом, — донесся еле слышный ответ.

Может быть, она поняла? Или простила? Или не придала значения? Он пытался успокоить себя. Но в душе он чувствовал, что утешения эти напрасны. Просто она не хочет сейчас говорить...

Когда дружинники вернулись в штаб отряда, там уже все знали. Виктора шумно поздравляли. Он стоял спокойный, скромный, улыбаясь слегка, как раз в меру, чтоб не казаться самодовольным. Прибежал какой-то парень с фотоаппаратом. Он суетился вокруг Виктора, ослепляя всех своим блицем, то приседал, то влезал на стул, беспрестанно повторяя: «Порядочек, порядочек!»

Позвонил дежурный по городу, зачем-то выяснял адрес Виктора и место его учебы. Наконец часов около семи отправились по домам. Люся не препятствовала Александру, когда он взял ее под руку, но, когда он попытался заговорить, с таким раздражением воскликнула: «Да не надо же!», — что он замолчал и всю дорогу не открывал рта. А когда они дошли до Люсиного дома, она решительно повернулась к нему и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Вот что, Алик. На этот раз это серьезно. И окончательно. Я прошу тебя: не звони мне больше, не приходи. Когда все пройдет, я сама тебя позову. Если сможем — останемся приятелями. Если я смогу. Большего между нами быть не может, ты это понимаешь. Я все могла б тебе простить, наверное, даже измену. Но трусость, подлость — не могу. Не взыщи. Ты сам виноват...

Она говорила спокойно, без раздражения, без злости, не ища обидных слов, не торопясь уйти, не спуская с него взгляда своих больших серых глаз.

Александр понимал, что никакие его речи, никакие мольбы и оправдания сейчас не помогут, что действительно все кончено и ничего изменить нельзя. И в то же время обрушившееся на него несчастье было так огромно, так неожиданно и непоправимо, что против этого восставало все его существо.

Он стоял растерянный, побледневший от горя и молчал.

Люся еще что-то говорила, но он уже не слышал.

И неожиданно для самого себя он как-то безнадежно, совсем по-детски, махнул рукой и, повернувшись, медленно зашагал по хрустящему снегу вдоль не проснувшейся еще в это новогоднее утро пустынной улицы.

Люся смотрела ему вслед, ничего не видя сквозь пелену слез, застилавших глаза.

Она смотрела долго, а потом громко, не стараясь сдержаться, зарыдала, уткнув лицо в холодную, покрытую инеем стену подъезда.