Анатолий Калинин - Цыган

Настя вспыхнула.

— Я не за этим приехала, Шелоро.

Доставая с полочки в шкафу конверт с деньгами, Шелоро пояснила:

— Они у меня уже давно отложенные лежат. И зачем же тогда тебе было забиваться сюда?

— У Макарьевны кое-какие мои вещички еще остались. И вообще, могу я по ком-нибудь соскучиться? Например, по тебе?

— За это спасибо. Но дружба дружбой, а долги надо отдавать. — И, засунув Насте в карман кофты конверт с деньгами, Шелоро всплеснула руками, отступая от нее: — С ярмарки ты еще тощей стала. Уже мослы торчат. Мой бы Егор с такой женой и спать не лег.

— В городах, Шелоро, мужчины больше худых любят.

— И твой Михаил уже успел в эту веру перейти?

— Не знаю. Бабушка Изабелла семейных на квартиру не берет. Она наказала привет тебе передать.

Шелоро усмехнулась.

— Не все то лучше, что лучше… Все равно Михаил обязан в городе за тобой, как за своей законной женой, смотреть, чтобы ты там от скуки совсем не извелась.

— Мне, Шелоро, некогда скучать. Утром, как ты знаешь, в детсадик, а оттуда — на занятия.

— Все-таки на прокурора выучиться хочешь?

— Может, и на него.

— И долго тебе еще осталось?

— Теперь уже скоро.

— Неужто своих же цыган станешь судить?

— Среди цыган, Шелоро, и свои и чужие есть.

— Если с утра до ночи только работать да учиться, то можно и туда, — Шелоро посверлила пальцем висок, — попасть. Здесь ты и то каждый вечер в кино или на танцы ходила. Даже я один раз нагляделась на тебя и дома перед Егором тоже давай буги-вуги вертеть. — Шелоро хотела было продемонстрировать, как это у нее происходило, но тут же дотронулась ладонью ниже спины. — Он сперва смеялся, а потом кнутом меня так шмыганул, что я и дорогу забыла в клуб.

— Иногда, Шелоро, я и в городе танцую. Но только когда к Изабелле ее племянница приходит.

У Шелоро испуганно вырвалось:

— Со своими полюбовниками? — Она замахала обеими руками. — Я, Настя, тебе уже кричала из машины, чтобы ты остерегалась их. Темные это люди.

— Откуда ты, Шелоро, можешь знать?

— А кто же, по-твоему, мог Будулаю память отбить? — И тут же Шелоро двумя выставленными перед собой ладонями, как двумя щитками, заслонилась от Насти. — Я ничего тебе не говорила, ты ничего не слышала от меня.

На этот раз Настя твердо возразила ей:

— Нет, я не глухая. Ты только что сказала, что и у Будулая…

— …Такие, как они, могли память отбить. Но я же не сказала, что это были они. И ты ко мне больше с этим не приставай. В гости, пожалуйста, приезжай, я тебе всегда рада, но не ввязывай меня в свои личные дела. Хватит и того, что твой Михаил чуток меня своим самосвалом не раздавил. Я, говорит, сейчас тебя, сучку, вместе со всем твоим выводком прямо в коттедже раздавлю. Не спрашивай, Настя, больше у меня про них. Я своей хочу смертью умереть. А до этого мне еще надо свою сопливую дивизию на ноги поднять, — решительно закончила Шелоро.

— А кто же тебе может не дать своей смертью умереть? — тихо спросила Настя.

— Ты как с луны свалилась или уже совсем заблудилась между Будулаем и Михаилом. Мне переучиваться на прокурора поздно. Я одной ногой еще в цыганском законе стою, а другую только приподняла, как квочка над лужей, и примеряюсь, как мне на ту сторону перескочить. — Для наглядности, подобрав пальцами юбки, Шелоро приподняла ногу. Балансируя, она ухватилась рукой за угол стола. Настя не смогла удержать смеха. Вслед за ней охотно засмеялась и Шелоро. — Вот так же я, помнишь, и буги-вуги хотела выучиться танцевать. Не забыла?

— Нет.

Настя кивнула головой, и что-то защемило у нее в груди. Вот и совсем недавно это было, когда она в клубе конезавода хотела научить Шелоро танцевать буги-вуги, и уже так давно. Уже совсем далеко позади и ее свадьба с Михаилом, и столь же нелепое бегство из поселка, но еще ничего — совсем ничегошеньки — не известно, что ожидает ее впереди. И что это за предчувствия последнее время, не отступая, следуют за ней по пятам? Все это глупости, и ей совсем непростительно, прислушиваясь к ним, бояться чего-нибудь, как той же Шелоро.

Как будто отвечая на ее мысли, Шелоро сказала:

— Бояться я их не боюсь. Если бы ты посмотрела, как я на ярмарке посбивала с них батогом пыжики. Как шляпки с подсолнухов. Просто не хочу я больше с ними дела иметь. И тебе не советую. Был за мной такой грех, а теперь уже не хочу, как та же квочка, на одной ноге перед лужей стоять. Пора и переступить через нее. Я уже и Егора заставила ворованных лошадей обратно в Придонский совхоз представить. А теперь давай лучше я тебя с дороги накормлю. Ты, должно быть, и от цыганских лепенчиков в твоем Ростове отвыкла. И молоком от своей персональной коровы напою. Правда, кто-то из молодых доярок еще на ферме ее лягаться научил, но молоко у нее те же сливки. Садись, ешь горячие лепенчики, запивай их парным молоком и рассказывай, как там в городе люди живут? Как там, правда, бутербродное масло по талонам дают? При Хрущеве о нем даже слуху не было. Царство ему небесное, хоть он, говорят, и лично продиктовал Ворошилову этот указ про цыган.

Михаил сам не мог понять, почему все два дня — субботу и воскресенье — он места себе не находил. Ему и раньше бывало не по себе по выходным, но ничего подобного еще не испытывал он. Время тянулось мучительно долго. Сосед Михаила по комнате в общежитии, водитель служебного автобуса, уехал в дальнюю командировку в Одессу, и не с кем даже было сходить на соседнюю улицу к ларьку выпить пива. Начал было перечитывать книжку, которую дала ему Настя, но как только дошел до слов: «Как тяжело ходить среди людей, И притворяться непогибшим, И об игре надуманных страстей Повествовать еще не жившим», так и затоптался на них, не в силах понять до конца, поспешил отложить книжку до встречи с Настей. Совсем другое, когда она, бывало, сама в безлюдном троллейбусе, рассекающем лезвиями фар ночной город, начинала вслух читать ему из этой книжки, почти не заглядывая в нее: «Я сидел у окна в переполненном зале. Где-то пели смычки о любви, Я послал тебе черную розу в бокале Золотого, как небо, аи…» — и все-все было понятно до последнего слова, хотя она и старалась объяснить ему, о чем он уже сам догадался: «Понимаешь, Михай, это есть такое вино — аи». При этом она, поворачивая к нему голову, почему-то виноватыми глазами взглядывала на него. Все-все он понимал — и не только из самих слов, которые она читала ему в троллейбусе, когда они поздно вечером оставались вдвоем, но, может быть, еще больше из того, как почти до шепота понижался ее голос и только чуть вывернутые губы шевелились — никаких других объяснений уже не нужно было ему. И все равно ему страшно нравилось, когда она начинала объяснять: «„Взор надменный…“ — это, Михай, иногда людям так только кажется, а если в человека заглянуть, то чаще всего за этим надменным взором и прячется беззащитная душа, ты понимаешь меня?» И опять этот взгляд, как будто бы она была виновата в том, что ее слова могли быть недоступны его пониманию. Но как же недоступны, когда она с пробегающими по ее лицу отблесками уличных фонарей и встречных машин, не заглядывая в книжку, читала: «И из глуби зеркал ты мне взоры бросала. И, бросая, кричала: „Лови!“ А монисто бренчало, цыганка плясала И визжала заре о любви». И в это время глаза Михаила встречались с ее глазами, отражаемыми зеркальным стеклом кабины.