Анатолий Калинин - Цыган

— Мне не за что было тебя прощать.

Старуха Изабелла никогда не запиралась в своей квартире на ключ. И не только из-за своей глухоты, которая поразила ее вслед за параличом, когда ее в таборе в Кизлярской степи догнала похоронка о сыне, но и потому, что не от кого и негде было до этого ей привыкать к запорам. Не от своих же цыган в насквозь продуваемом со всех сторон ветром шатре? От паралича хоть и не сразу, но все-таки отлежалась она, кочуя по степи на бричке, которой правил ее муж, вожак табора, вплоть до своей смерти, а глухота так и осталась при ней. Если бы племянница не взяла ее к себе в город, она и не знала бы, как дальше жить. Со временем только по губам навещавшей ее Тамилы она научилась кое-что понимать, но вообще-то и поговорить ей было не с кем и не о чем. Продукты ей адъютанты Тамилы привозили раз в неделю по субботам, а сама она навещала тетку еще реже. Только тогда, когда ей вздумывалось ввалиться к себе на кооперативную квартиру с компанией под выходной, чтобы до утра попить, попеть и вообще повеселиться в большой угловой комнате. При этом старая Изабелла все время оставалась в своей комнате, ничего не слыша. Наутро снизу приходили к ней разъяренные жильцы ругаться из-за того, что топот, хохот и громкая музыка, передаваясь по всему блочному дому, не дали им спать, но всякий раз, натыкаясь на полную глухоту недоуменно улыбающейся старой цыганки, отплевывались и уходили прочь. Тем более, как они уже знали, после очередной беспокойной ночи полная, ничем не нарушаемая тишина не меньше чем на неделю, а то и на месяц воцарялась в квартире у цыганки. Вскоре старая Изабелла и сама уже стала радоваться одиночеству, все больше отвыкая от людей. Сидя у окна со своей трубкой, она могла надолго оставаться наедине со своим сыном Колей, вспоминая все-все. И когда у него уже стали прорезываться зубы, а у нее убыло молоко, как он научился больно прихватывать ее сосок; и когда отец уже стал брать его с собой на ночной промысел, они возвращались возбужденные и счастливые с одной или даже двумя лошадьми в поводу; и когда уже в военной форме, соскочив на дороге из машины и отвернув полог кибитки, он воскликнул: «Мама!» За один только день, сидя у окна с трубкой, все можно было вспомнить, ничего другого не замечая вокруг.

Не услышала она и на этот раз, как распахнулась дверь у нее за спиной, а только увидев в стекле окна тени, оглянулась на адъютантов Тамилы. Открыв холодильник, они укладывали в него продукты, закупленные по поручению Тамилы. Когда один из них, старший, захлопывая холодильник, заговорил с ней, она по его губам догадалась, что он сказал.

— Так у тебя, старая глушня, все добро могут вынести.

— У меня нечего выносить, — вынимая изо рта трубку, ответила Изабелла.

По его лицу она поняла, что он не поверил ей.

— Неужто не накопила ничего?

— Не для кого мне копить, — сухо сказала Изабелла.

Догадалась она и по губам другого, младшего приятеля Тамилы, о чем тот спрашивал у нее:

— А твоя квартиранточка дома?

— Она уже съехала на свою квартиру.

Он даже присвистнул, разочарованно переглянувшись со своим спутником.

— Куда?

— Там, в комнате, на столе она на бумажке оставила адрес. — И, воткнув в рот трубку, Изабелла опять стала смотреть в окно.

Она не видела, как они вошли в смежную комнату, в которой еще до вчерашнего дня жила Настя, и ничего не слышала из того, о чем там переговаривались между собой. С колечками дыма, поплывшего над трубкой, уже опять унеслась к сыну.

— Пушкинская, пятнадцать «б», — вслух читал в Настиной комнате старший из приятелей Тамилы. — На машине это всего пять минут. Бери из холодильника коньяк и крабы и махнем к ней на новоселье. Теперь она уже вернулась со своего юрфака.

— А заодно доставим ей и забытые книжки. Смотри-ка: «Уголовный кодекс РСФСР». Еще и правда у нас будет свой прокурор. Надо их чем-то перевязать.

— Донесем и так, не возись. Я, кажется, «Волгу» забыл замкнуть.

— А вот это зря. На такую машину всегда найдется ключ. Тамила тебе за это орден не выдаст. Захватим и эти тетрадки.

— Какого хрена ты там шелестишь?

— Просто интересно. А сквернословить нехорошо. Подойти-ка сюда поближе. Тебе это ни о чем не говорит?

— Ничего особенного: «Бу-да-пешт» — клеймо венгерской фирмы.

— Правильно. И на сапожках, которые она продавала на ярмарке, такое же было. Откуда они у нее взялись? А это? Ниже смотри.

— Кизитеринский тупик. Это, Алик, может быть, и совпадение.

— Алик полностью с тобой согласен. Тем более что здесь же дальше написано: «Презумпция невиновности». Ученая девочка. Помнишь, как Тамила нам это объясняла на своем семинаре. И о «Волге», которую ты внизу забыл замкнуть, мы теперь тоже можем не беспокоиться. Если даже и найдется у кого-нибудь на нее ключ, то здесь, в тетрадке, на всякий случай записан ее номер. Читай… РВ 54–15.

— Мы пропали, Алик.

Они знали, что старая цыганка Изабелла, которая сидела в своей комнате с трубкой у окна, ровным счетом ничего не слышит, и все-таки, не сговариваясь, одновременно перешли на быстрый шепот:

— Ай да красотка!

— Ай да цыганский прокурор!

— Надо к Тамилке ехать.

— Она уже дрыхнет давно.

— Ничего, додрыхнет в своей арабской спальне и днем. Если, конечно, у нее совсем сон не пропадет. Запомни адрес, а тетрадку с собой возьми.

— И книги?

— Все пусть лежит, как лежало. Но коньяк в холодильнике не стоит оставлять.

— Буги-вуги…

— Интересно, она со своими сапожками слонялась тогда по ярмарке или с казенными?

— Тогда же, похоже, и номер «Волги» усекла.

— Да, а ведь хороший бы мог быть у цыган свой прокурор.

— Ты, Алик, думаешь?..

— Об этом Тамилка пусть подумает. Наше с тобой дело телячье.

Старуха Изабелла уже задремала в своем старом кресле с затухшей трубкой, когда они, прежде чем уйти, зашли к ней в комнату. Старший из адъютантов Тамилы дотронулся до ее плеча рукой. Вздрогнув и открыв большие, по-детски удивленные глаза, она не сразу поняла по его губам, о чем он спрашивал у нее.

— Ты цыганские законы не забыла еще?

Из этих двух кавалеров Тамилы старой Изабелле особенно не нравился он. А теперь ей вдвойне не понравился его вопрос. Она враждебно ответила:

— Я твоих коней не нанималась стеречь.

— Запомни, старая глушня, нас не было здесь, — ребром ладони он провел у себя под подбородком. — Может, повторить?

Она молча отвернулась от него.

На той же самой остановке, где Михаил обычно ссаживал Настю, когда из детсадика она спешила на юрфак, и где он подбирал ее уже в десятом часу вечера по дороге домой, теперь он и сам спрыгнул с троллейбуса с чемоданом и, помахав рукой своему сменщику, свернул по узкому, почти совсем темному переулку к дому, еще не сплошь, а вразброд мерцавшему окнами через два квартала впереди над крышами других, более низких домов. Видно, еще не все квартиры этого дома заселились счастливыми жильцами. А на десятом этаже вообще светилось одно-единственное окно. Значит, Настя, как и говорила Михаилу, уже переселилась в свою новую квартиру. Теперь уже успела, видимо, управиться и с уборкой. А завтра, в воскресенье, как помнил Михаил, к ней придут сокурсницы и сокурсники по юрфаку, чтобы отпраздновать и обмыть такое редкое совпадение, выпавшее на ее долю: диплом и новоселье. Законное в подобных случаях дело. Но в глубине души Михаил признавался себе, что этой намеченной на завтра встречи с ее сокурсниками и сокурсницами он не то чтобы боялся, а все же… Как Настя будет знакомить их с ним и как они со своими дипломами отнесутся к нему, обыкновенному шоферу? Тем более что воздержаться от выпивки в данном случае ему никто не позволит. Да он и сам не сможет отказаться из боязни обидеть Настю. Но если к первой рюмке водки или коньяка прибавятся еще две-три рюмки и кому-нибудь из ее друзей вздумается заговорить с ним на эту тему, а тем более посмеяться над ним, он поручиться за себя не сможет. Тогда и Насте вряд ли удастся усмирить его.