Николай Воронов - Юность в Железнодольске

В Варшаве он бывал раньше наездами. Но когда теперь увидел ее в стереотрубу — день солнечный, воздух ясный, — прямо задохнулся от красоты. Тогда еще город кое-где дымился и с виду цел стоял, и все три моста целые, теперь как тают, словно из льда, и весь пожарище, и мостов нет. Невыносимо видеть в бинокль, как немцы взрывают здания и поливают по ним из огнеметов. Людей заваливают и сжигают.

Советская Армия измоталась почти за четыре месяца наступления, а польская Первая армия слаба, чтобы в одиночку броситься на помощь... Пехота пробовала, да вернулась. Обстановка там сложнущая.

Задачи польской армии не только национальные, но и интернациональные. Глядит на оседающую Варшаву. Выращивает в душе дерево мести. Дозревают плоды.

Октябрь 1944 года.

Седльце. Переформировка. У Веры, по сообщению Вали, туберкулезная температура 37,1. Делали рентген легких. Затемнения нет. Расширен корень правого легкого. На карточке у Вали черное лицо.

Прощай, любимая. Близятся завершающие битвы. Они будут стоить нашей стране не одну сотню тысяч людских жизней.

Ноябрь

Рабочий класс моего родного Железнодольска призывает всех трудящихся страны сделать новые титанические усилия, чтобы армия смогла добить окончательно врага земли.

Собрал партийно-комсомольский актив полка. Тема: «Рабочий класс Страны Советов».

Январь 1944 года

Теплая зима. Зеленая трава. Пасутся кони.

Штурм Варшавы. Развалины. Ни одного целого здания. Безлюдье. Трупы. Машина вверх колесами, на ней красно-черный знак в виде якоря — знак борющейся Варшавы. Выполз мужчина из канализационного колодца, рыдает, бьется о брусчатку.

Еврейское гетто. Осенью было сильное восстание. Поле уничтоженных.

Как выдерживает сердце, узнав столько страшного, гибельного, преступного?

Нет истины о человеке.

Видел солдат и офицеров Войска Польского. Збигнева Сигизмундовича не встретил. Увижу ли? Увидимся ли?

Люди так давно воюют... Непривычная трагедия. Страшно думать об этом, но думать надо. Вырабатывать бесстрашие мысли гораздо трудней, чем фронтовое бесстрашие.

Будут ли войны всегда? Убийство — одна из особенностей людей, как и то, что они продолжают род человеческий. Но продолжение рода, должно быть, вечно? А может, все в мире в конечном счете находит смерть? Раз звезды гибнут, то погибнут и люди. Нет, я хочу им вечности. Да, убийство, войны? Вечны ли они, пока живо будет человечество? Не знаю. Потому что не представляю себе мир другим и по собственному опыту и по опыту истории. Когда размышляю об истории, — она встает передо мной как история насилия, заговоров с казнями и тюрьмами, войн, восстаний, вражды и неуживчивости... Все разрешается или разрешалось убийством. Как же тогда предполагать, что закончатся войны? Я верю в жизнь. Но бесконечно торжество злодеяний. Палаческая империя Гитлера многим немцам представлялась незыблемой. Мы же доколачиваем ее. Наступит торжество человечности. Наступит.

Март 1945 года

Как совместить желание победить и настроение уцелеть? Противоречие. Оно у всех, с кем вместе служу и с кем соприкасаюсь. Я так и не научился черство относиться к смертям. Теперь же, когда все мечтают о с т а т ь с я, и ты знаешь, что любой из твоих товарищей бредит послевоенным миром, как мучительно видеть чью-то гибель. Я снова пехота и комбат. Командующий удовлетворил мой рапорт. Я переведен в механизированный корпус. Сейчас в великой цене ударные батальоны. Я посылаю и вожу в бой ударный батальон.

Апрель

Проклятое двуречье Одера и Варта. Оно стоило больших тягот и крови. Кюстрин взяли быстро, зато крепость оказалась адским орешком. Двуречье защищено от разлива Одера и Варта дамбами. Фашисты затопили долину. И мы оказались в ледяной воде, а тут бомбежки и все другие способы уничтожения. Спасались на дамбе со стороны Варта. Жуков приказал вести артогонь по крепости и бомбить ее. Около двух суток артогня и бомбежек, и крепость у нас. Толщина стен метра по три, конусообразные окна, узким вовнутрь, — полукруглые казематы. Высота сооружений метров десять, поверх — земляная обваловка, тоже метров в десять. Пробоин в крепости не заметил. По-русски была поставлена.

Сейчас на Кюстринском плацдарме. За первой полосой немецкой обороны — Зееловские высоты. Позади Одер. Через переправу, скрытую сантиметров на пятнадцать под водой, идет и идет техника: танки, «катюши», артиллерия... На плацдарме сосредоточиваются танковые и стрелковые армии. Никогда не был свидетелем такой концентрации войск. Это будет, пожалуй, последний удар по врагу. На плечах весны мы ворвемся в Берлин. Я смотрю на моих бойцов и офицеров и на приданных батальону бойцов и офицеров танкистов, артиллеристов, минометчиков, думаю: «Кто из нас счастливчики, кому удастся преодолеть поле смерти перед Берлином и в самом Берлине? Может, никому? И так случается на войне».

И люди моего батальона, и те, кого видел в эти дни, да и те, кого видел за всю войну, в основном молодые и средних лет. Большей частью они умны, деятельны, крепки здоровьем. Это вызывает горчайшую мысль: в земле войны остается цвет наций. Какие невероятные усилия нужны тому или иному народу, чтобы восстановить хотя бы прежний физический и духовный потенциал нации?! Должно быть, Наполеон исчерпал военную мощь, которая была заключена в народе Франции, на полтора-два столетия? Легкость, с которой немцы захватывают Францию, не подтверждение ли этому?

Как восполнит себя мой народ? Сколько лет уйдет на это? Как он достигнет того, что у него в мечтах? Он только начал в о з м о ж а т ь, как говорили в бараке, — нешуточная убыль людских ресурсов в гражданскую, в голоды, да эти безмерные утраты почти за четыре года...

Если мы погибнем, кто заменит нас? Никто. Нас не заменить в том смысле, что мы единичны, неповторимы. Те, кто останется, оправдают ли они нашу гибель верностью нашей победе и борьбе, значительным трудом, духовной красотой, возвышением совести? Мертвым все равно, однако, покуда мы живы и заботимся о будущем, каким его вообразили и выносили, нам хочется, чтоб наш ранний уход претворился во все самое прекрасное, чего жаждут трудовые люди мира.

Кажется, что слышу, как земля перед фронтом, словно травой, прорастает смертью.

Больше записей не было. Наверно, следующую запись он сделал бы в Берлине, кабы не змееныш из гитлерюгенда, выстреливший по нему из фаустпатрона.

Костя Кукурузин убит двадцати пяти лет. Сейчас бы ему было сорок семь. В месяц его гибели мне было восемнадцать, а теперь — за сорок. Время от времени я листаю Костины записи. Они воскрешают в моей памяти образ этого человека, лучше которого не знает мое детство.