Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Мамка, у нас корова ведерница!

Устя и три ее дочери весело смеялись.

Когда вернулся с домны Камаев и узнал, что немтырь заговорил, он поднял его, прижал к груди, потерянно-радостный долго ходил по комнатам, и Устя испугалась, что ее мужик п о ш а т н у л с я у м о м, и заревела, и отобрала Вячеслава.

Чтобы йоги Вячеслава окончательно выправились и окрепли, Камаев смастерил самокат на шарикоподшипниках. И Вячеслав уходил от барака, где не было ни асфальтовых дорожек, ни мостовой, к фельдшерско-акушерскому училищу и оттуда по тротуару летал до бани и обратно. Около их барака был базар. Наловчившись кататься, Вячеслав иногда на виду у отца лихачил на опустелом базаре. Взберется на деревянный прилавок и гоняет на самокате.

Еще до школы Камаев купил Вячеславу коньки и лыжи, во втором классе — футбольный мяч, в четвертом — дамский велосипед. Сверстники завидовали Вячеславу, при случае хвалили своим родителям Камаева: «Мировой у Славки отец: все на свете ему покупает!» Взрослые, даже Устя, предостерегали Камаева, что он может избаловать ребенка. Камаев только отшучивался: дескать, жизнь несет, как необъезженный конь, надо держаться всеми четырьмя конечностями, иначе сбросит и растопчет. Кроме того, он готовит себе замену. Работать у горна домны да крепких подставок не иметь — каюк.

Думая теперь об отце и восстанавливая в памяти его тогдашние заботы и печали, Вячеслав дивился тому, что отец никогда не терял присутствия духа и ко всем и всему в семье и на доменной печи относился мудро и пристально. Если бы из детей был у него один только он — Вася был поскребышем, — а то ведь еще девки, и все с выбрыком, бедовые, не очень-то старательные к ученью, любительницы нарядов. На педагогические советы отца вызывали, репетиторов нанимал, на лаковые туфли и шелковые платья раскошеливался. Это бы ничего. Куда сложней было у него в цеху. По требованию нового начальника на домне производились технологические усовершенствования. Не то составляло трудность для Камаева, что увеличивалось число выдач металла и нужно было лишний раз готовить летку и канавы к выпуску чугуна, а потом убирать канавы и опять их и летку готовить к очередной плавке, что само по себе, конечно, прибавляло и без того нелегкую физическую нагрузку, но в такую работу он втянулся и зачастую ее делал охотно и споро. И не то было трудностью, что опасней стало работать у горна и необходимо было строже выполнять правила техники безопасности, а также следить за тем, как их выполняют горновые. Основную трудность составляло то, что его, малограмотного практика, который издавна твердо усвоил круг своих обязанностей, замкнутый пределами литейного двора, фурменного пространства, площадками чугунной и шлаковой сторон и ковшами, заставляли изучать приборы, установленные в газовой будке, руководствоваться их показаниями и на основе этих показаний по-научному анализировать ход печи за смену, за сутки, за неделю. А как он мог анализировать ход печи, когда не знал простейших вещей: каким образом восстанавливается железо, какие физические процессы совершает газовый поток, пронимая снизу вверх столб шихты? Спасло отца, в отличие от большинства его товарищей, понимание неизбежности перемен, производимых начальником цеха, башковитым крутым инженером, а также то, что он без промедления стал в л а з и т ь в действие автоматики, проштудировал школьные учебники химии, взялся постигать нагло, нахально — так он сам говорил — теорию доменных процессов по книгам академика Павлова. Хотя тогда Вячеслав еще не ходил в школу, ему запомнились из разговоров отца с друзьями жесткие инженерные слова о высоком давлении газа под колошником [6] Колошник — устройство, через которое производится загрузка домны. , выражающие смысл преобразований, происходивших в ту пору в доменном цехе.

Незаметно для себя Вячеслав погружался в мир чугунных интересов, бед, волнений. Сейчас, мысленно просматривая то время, он увидел, что предельно осторожно, исподволь, отец втягивал его в мир своего труда, вероятно боясь, как бы все это не приелось ему и навсегда не опостылело. И на завод ни разу не брал. Сестер водил попеременке и вместе, а от его настояний о т п е н е к и в а л с я: «Ты еще совсем гвоздик. Вырастешь с железнодорожный костыль, тогда свожу».

Однажды в дежурство Камаева сгорел «паучок» шлаковой летки, в печь попала вода, вызвала взрыв. На месте летки разверзло пролом, хлынул поток шлака и кокса. Опечаленный аварией, отец с ходу рассказал о ней, но, заметив горестный взгляд сына, стушевался и ускользнул в соседнюю комнату и, выйдя к столу, попытался рассмешить семью бывальщиной, в которой доменщик тягался силой с медведем. Смутная догадка, что отец из-за него пытался сгладить впечатление от аварии, закралась в душу Вячеслава, однако тогда, не возбудив в его сознании ничего, кроме недоумения, эта догадка позже взвинтила в нем желание побывать на домне. Отец было прибегнул к своей прежней отказной шуточке, но Вячеслав заявил, что в таком случае сам проберется на завод, и Камаев сдался и после, как помнилось Вячеславу, был до ликования доволен, что взял его с собой на работу: Вячеслав, когда кто-нибудь из взрослых спрашивал, кем он хочет стать, отвечал, что будет доменщиком, а отец хвастал в застолье товарищам:

— Мой наследник! Слышите? Метит в горновые! Настоящий... Слышите?! Настоящий мой продолжатель. Династия будет доменщиков Камаевых!

На утренних цеховых рапортах, отвечая на вопросы учительски неуемного начальника, Камаев зачастую резво объяснял, почему самописцы приборов, отражая ход печи, вычертили те или иные диаграммы, и начальник разжаловал одного из мастеров в газовщики, а Камаева назначил мастером.

Вскоре его наградили орденом Ленина, дали квартиру в семиэтажном доме, который был самым высоким в правобережном городе, имел лифт, единственный на весь район.

Едва Леонид заметил скорбно бредущего Вячеслава, он пошел ему навстречу.

— Пошто закручинился, шуряк?

Вячеслав помялся, но не посмел прибегнуть к скрытности: так нежно пекся Леонид сегодня о его настроении.

— Назидание о благодарности родителям обкатывал в уме.

— Похвально! — сказал Леонид, выслушав торопливую исповедь Вячеслава, и тут же ударился в балагурский тон: — Благодарность? Пережиток. Что-то в етом дикое, от деревни, от еённой сердобольности. Мы — человеки двадцатого века. Деревня, почитай, нами заменена на поселки и города. Все превратим в город, все, а опосля в шлак. Зазря, что ль, всяческих домн понаизобретали? — И опять строго, проникновенно: — Русская, Славка, у тебя душа, совестливая. Собственно, малыш, мы-то, русаки, недавно объявились на важной исторической роли. Дети мы, русаки, потому благородство, честь и совесть в нас держатся прочно.