Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Не во всех.

— В основном.

— Но я в основном считал себя чистым, а на поверку оказался равнодушным к родному отцу. Разве это чистота?

— Мучения совести — признак чистоты.

— Они бывают и у страшных преступников. У меня внутренние срывы. Не решусь признаться. Перестанешь уважать.

— Чего не было, того не было. Так что признавайся.

— Брось ты с шуточками.

— Что? Мышке слезки, кошке игрушки?

— Пойми.

— Я-то тебя понял. Ты пойми себя. Срывы? Чьим глазом взглянуть. Мечешься. Ну ладно, дальше надо резать.

Прежде чем пройти к стеллажу, Леонид пропел проказливую частушку на манер веселой башкирской песни:

Напевая, он мелко строчил каблуками по чугунному полу, как делают это башкирские девушки и парни на вечерках в деревнях у подножья хребта Ирындык.

С завода они поехали в гараж. Ремонт мотоцикла закончили засветло. Чтобы помирить Вячеслава с отцом, Леонид надумал устроить мальчишник.

Пока Вячеслав ходил в магазин, Леонид разговаривал с Камаевым по телефону. Позвал Камаева в гости, тот уклонился: нет настроения. Леонид прибегнул к притворству: кабы, дескать, он был при славе, чинах и депутатстве, то Камаев бы его не гнушался и захаживал на огонек без церемоний. Камаев ухмыльнулся и окрестил его демагогом. Для порядка Леонид пообижался, попыжился, однако больше не стал прибегать к уловкам, рубанул-прямиком: Славка, мол, шибко почитает своего папу и желал бы с ним объясниться в подходящих условиях. На это Камаев сказал, что для такой цели самые подходящие условия — родительский дом. Попытался завлечь Камаева природой. Мотоцикл на ходу, катанем на два дня в горы, поохотимся, порыбачим и, конечно, поплотней притремся душами. Камаев простецкий мужик, не злопамятен и на природу любит выскочить, а тут заартачился, проявил угрюмую самонравность. Охотиться сейчас подло: последнюю дичь добивать. Клев плохой: рыбу, как и дичь, почти на нет извели. Притирается металл к металлу, душам это ни к чему. Душе необходим простор, как звезде, ну и галактическое равновесие.

— У людей оно — согласие, Сергей Филиппович.

Камаев согласился с Леонидом, Леонид было опять начал зазывать Камаева в гости («Чего тебе стоит? С дочерью покалякаешь. Встречаетесь в год по обещанию. И ради Славки, ради Усти с Тамарой, даже ради Василька...»), но Камаев его оборвал, а следом попросил с увещевающей интонацией не поить Вячеслава водкой. Леонид взъерепенился, крикнул, что обязательно напоит Вячеслава до сшибачки, да и сам крепко надерется и придет к Камаеву, дабы устроить с ним матч французской борьбы.

Когда Леонид выскочил из телефонной будки, он решил отменить выпивку и завтра на рассвете уехать в горы. Вячеслав одобрил его решение, но намекнул, что не мешало бы взять в коляску кого-нибудь для украшения. Чтобы поманежить Вячеслава, Леонид сказал, что возьмет в коляску Ксению, и заметил просветление на лице Вячеслава. Порадовался тому, что шуряка не огорчило это, а также тому, что присутствие Ксении в горах, как всегда, будет придавать его настроению чувство грандиозности.

Леонид, казавшийся Вячеславу пожилым человеком, сохранял, по его наблюдениям, некоторые умилительные юношеские свойства, к примеру влюбленность в Ксению. Свою влюбленность Леонид не умел прятать и по каким-то невольным побуждениям с гордой откровенностью проявлял на людях. И хотя для Леонида мысль о том, что он обязан ради Вячеслава оставить Ксению дома, была предательской мыслью, он заявил, что по справедливости надо бы взять в горы Тамару. Вячеслав рассиял. Леонид, довольный собственной самозабвенностью, вернулся в будку телефона-автомата и набрал по подсказке Вячеслава номер Заверзиных. И тут их обоих постигло разочарование: отчим Тамары ответил, что она отбыла в деревню для уборки овощей.

Поехали вдвоем. Ксения осталась. Она и Устя готовились к засолу яблочных помидоров и собирались наварить на всю зиму кабачковой икры.

Еще в сумерках миновали водонапорную башню, вызвавшую у Вячеслава солдатское сравнение: граната, врытая рукояткой в бугор. Из-за этого, наверно, вдруг подчеркнулось в уме, что он недавно закончил службу, что уже работает и что вместо счастья, которое грезилось в армии, несмотря ни на какие сомнения, живет страданием. Тут Леонид обратил внимание Вячеслава на Белую гору и напомнил ему, как однажды они шли через нее на огород и Вячеслав увидел ящерицу и упрашивал поймать, а сам боялся ловить, а когда Леонид поймал, брезговал брать в руки, но умолял не отпускать, хотя Леониду приходилось нести ее на ладони. Вячеслав посмеялся над этим случаем и подумал, что слишком уж жалеет себя, точно какой-нибудь мамсик, и стал всматриваться в очертание горы — меловой склон светлел из полумглы.

Пока не показалось озеро Чебаркуль, Вячеслав ехал в спокойствии по степному пространству, где лежал их путь. Сердце Вячеслава встрепенулось от вида воды — она была сиза в утреннем тонком тумане — и от ее ширины.

Когда выдвинулся коричневым массивом созревший рогозник ближнего берега и приозерный ряд деревенской улицы, железисто-бурый островок и до черноты лиловый вяз, вздымавшийся подле плотины, Вячеслав напружинился в груди, ощутив приток могучих сил, и пересел из люльки в седло, чтобы видеть дальше.

По мосту, переброшенному через шлюзы плотины, Леонид вел мотоцикл медленно. Рядом, перед затворами, стояла стекловидная, как бы шлифованная вода. Вровень с их движением в глубине перед затвором серебряным дирижаблем возник одинокий сиг.

«Чистота!» — с отрадой подумал Вячеслав.

Они долго поднимались в гору. Почти на самом перевале к дороге подступила березовая роща. Она как будто с умыслом задержалась здесь: березы просвечивали в небе, каждая как бы показывала себя в особицу и одновременно соединялась с соседними березами в белый с темной рябью танец. И об этом он подумал: «Чистота!»

А после подумал так о лиственницах, невесомых от лимонной хвои, о рябчиках, которые, удирая под кустами, шумели, точно коровы, когда они, опоров глаза, прут через бурелом, о гнездящихся в скалах голубях, которые с проникновенной какой-то жалобой скатывали свое воркование в низину, о ветре, который всю ночь шепотом разговаривал с лесами.

Возвращались они на другой день вечером. Во время их въезда на гребень перевала, откуда открывался вид на озеро Чебаркуль, шли на посадку казарки, посвистывая и гикая. Едва казарки, разворачиваясь, вынырнули из горной тени на свет закатной полыми, они стали красными. И снова повторилось: «Чистота!»

Вчера дорогой на Слегово, потом, проезжая по шоссейной улице этого села, Вячеслав вспомнил о Коняткине. Он вспомнил не о том, что их связывало во время службы, а о том, что Коняткин у себя дома и надо бы его навестить, хотя бы в память о том, как лечились в госпитале.