Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Над снами Вячеслав никогда не задумывался, невзирая на то что его мать обычно старалась отыскать предзнаменование, скрытое в каждом якобы ее сне. Он считал, что сны ничего серьезного не могут нести в себе, потому что их порождает стихия нашей бессознательности, усталости, перевозбуждения, поэтому и проявлял безразличную снисходительность к ее гаданиям над собственными снами. Потому, пожалуй, что к чужим людям мы относимся гораздо пристальней, чем к родным, и над всем, что их заботит, не исключая пустопорожние вопросы, склонны уважительно задумываться. То же самое произошло и с Вячеславом. Вникая в сон Паши Белого, он пожалел, что отмахивался от снов матери: иногда она рассказывала на редкость проникновенные сны, чаще всего отражавшие ее нежную всезаботливость о нем, о других своих детях, о муже, о городе, даже о земном шаре.

— Вероятно, — сказал Вячеслав, — ваш мозг, Павел Тарасыч, продолжал ваши дневные размышления.

— За день-то о чем-чем не передумаешь.

— В казарме, у Кольки хоть спросите, мы обсуждали, для чего живем. Вы могли думать о смысле жизни, примеривать к нему вашу судьбу.

— Не к смерти бы?

— Кто-нибудь из родни болеет?

— Тяжело, пфу-пфу, никто. Не к моей ли?

— Д’вы что?! Я возьмусь за плугом с вами тягаться — потерплю поражение.

— Без привычки, знамо, потерпишь. Покуда силушка по жилочкам переливается. Преставиться-то можно в одночасье. У нас в роду, почитай, все на ногах помирают. Мой тятя вершил стога на покосе. Крынку с квасом нагнулся из холодка достать, хлоп под куст — и нету его.

— Не тема для радости, Павел Тарасыч. Поучили бы пахать.

— Этот сабан легко вести. Не давай ему вертухаться, и хорош.

Вячеслав сцепил пальцы на ручках плуга. Паша Белый причмокнул губами, но конь не тронулся, лишь скосил на Вячеслава фиолетовый глаз. Повторно Паша Белый причмокнул губами тихо, потому что улыбался, и конь или не расслышал его понуканья, или чего-то выжидал. Со словами «Вот ведь штука: и у скотины есть понятие о своем и о чужом» он взял коня под уздцы, и плуг двинулся. Вячеслава, едва он налег на ручки, начало мотать. Попробовал давить изо всей мочи, все равно швыряло с плеча на плечо. Оглянувшись, Паша Белый посоветовал ему топырить ноги и сам утишил свою поступь, к чему конь сразу приноровился. Стал топырить ноги — не удавалось с прежним нажимом заглублять плуг: подскакивал вместе с ним, как ялик на волнах. Уже пошел, опять переталкивало с плеча на плечо. Очень скоро Вячеслав настолько ослабел, что плуг легко всплыл над черноземом и валился со щеки на щеку. Было трудно не то что удерживать его в ровном положении — ковылять за ним.

Паша Белый с конем одновременно оборотились к Вячеславу. Оба полагали, что он замешкался по неприспособленности: комочек перегноя, может, угодил в ботинок, — но сразу не без удивления заметили, что он повыбился из силенок.

Паша Белый велел Вячеславу отдыхать, а сам встал к плугу. Вячеслав пошел за спальным мешком, оставленным на бетонной полосе, а когда возвращался, увидел вбежавшего в парник Коняткина. Еще издали Коняткин сердито закричал, чтобы дед прекратил пахать. Вероятно, был строгий семейный запрет Паше Белому — тяжелой работы не делать, поэтому старик поспешно, даже с некоторой боязнью, бросил плуг и успокоительно колебал поднятыми ладонями, выбредая из-за лошади навстречу внуку, продолжавшему возмущаться тем, что дед ведет себя, как мальчишка-неслух.

Если Коняткин возмущался, то, по солдатской оценке, как очередь из автомата давал: протатакал — и замолк. Останавливаясь перед дедом, он всего лишь укорливо покачал головой, а после примирительным тоном промолвил:

— Дед, мы ж договорились — ты разогреваешь смолу. Да, пожалуйста, не лезь стеклить на крышу. Я сам.

Коняткин повел борозду дальше. Паша Белый укорил внука за то, что он до того серчает, что забыл поздороваться со своим армейским другом. Коняткин, не переставая пахать, огрызнулся:

— Ты теперь его дружок. Блудней я Славку не знал и знать не желаю.

— Фух-фух! Ну, вякнул. Кабы все такими блуднями были!..

У котла, возле которого поблескивала куча свежеколотого вара и пахли живицей сосновые горбыли, Вячеслав простился с Пашей Белым. Ему хотелось развести костер под котлом, позаливать жидкой смолой пазы между краями стеклянных листов и стальными рамами, куда они вкладывались, но он беспокоился, что вовремя не успеет на околицу, потому и пустился в путь. Старик не стал оправдываться за внука, однако тем, что грустно вздохнул, дал понять: все-де мы прытки на заблуждения и нечего шибко огорчаться.

За парниками был взгорок. На него свезли ульи. Уставленный этими разноцветными домиками, взгорок походил на пчелиный град. Подле ульев чего-то колдовали люди в халатах, в сетках, с дымарем. Среди них оказалась Лёна. Она тоже заметила Вячеслава.

— С добрым утром, — сказала она, ласково прищуриваясь.

— С добрым утром. Солнышко, — сказал он и ощутил застенчивость и грусть. — Мед берете?

— Пчел готовим к отдыху. Отдохнут — поставим в парники.

— Салют! Бегу. Леонид ждет за околицей, — сказал со вздохом Вячеслав.

Он вскинул над плечом кулак и ринулся вниз по изволоку.

Бильярд занимали Бриль и черномазый великан Стругов — мастер отдела технического контроля. На стальных табуретках сидели болельщики. Они следили за левой рукой Бриля. Эта рука, вернее, кисть левой руки прыгала, как лягушка, по травянисто-зеленому сукну стола и, казалось, отыскивала нужное положение не по воле хозяина, а по своей собственной. Голова Стругова с затылком, обритым до уровня верхних кончиков ушей, возвышалась над облаками дыма, меланхолически взирая на приготовления рыжего Бриля. Последовал долгожданный удар. Голова дремотно смежила веки, спустилась с табачных небес к полю бильярда. Меж пальцев, расставленных рогатулей, мелькнул кий, в угловую лузу, яростно грохотнув, ворвался шар. Наслаждаясь восторженным мычанием болельщиков, Стругов торжественно объявил:

— Своего в середину.

— Ворона, подставок не видишь, — предостерег его Леонид.

— Подставки привлекают жмотов, — ответил Стругов многозначительно.

Нужно было так сильно и ловко шибануть своим шаром чужой, чтобы свой сделал поворот под прямым углом и угодил в боковую лузу, а чужой не перескочил через борт. И Стругов «оттянул» свой шар, как и намеревался, и тот, с визгом покрутившись в никелированном полукольце лузы, упал в сетку. Болельщики не успели всласть повосхищаться ударом, а Стругов опять спровадил в зеленые авоськи два новых шара. Победа! Он принял триумфальную осанку. Меланхоличность покинула лицо, и лишь слегка напоминали о ней вытянутые полы ящерично-серого пиджака.