Николай Воронов - Юность в Железнодольске

А ушел Заверзин потому, что пил запоями. Он мог держаться месяц-два, и тут не было человека заботливей, нежней, старательней. Но наступал день, когда он оказывался утром возле круглого и плоского пивного павильона, зовущегося в питейном обиходе «Шайбой». Обратно он являлся ночью. Чуть тепленький. Едва позвонив в квартиру, сразу о т к л ю ч а л с я, и Светлана Николаевна, обнаруживая Заверзина под порогом, торопливо волокла его в кабинет.

Алкогольный вираж Заверзина продолжался не меньше недели. Увещевать и совестить было бесполезно. Светлана Николаевна выдавала ему на день бутылку портвейна объемом 0,75 литра, и он, довольный, оставался дома. Иначе он, если бы его закрыли в квартире, сорвал бы замки и сбежал в «Шайбу».

Пил он глоточками, лежа на тахте «при параде»: в праздничном костюме, в нейлоновой сорочке с черным галстуком, в чешских мокасинах. Отнюдь не из-за того, что страдал в это время бессонницей, он неутомимо читал: разряжал тоску по книгам. Отхлебнет портвейна — и дальше читать или тормошить голубоглазого сиамского кота Мишку. Престранный был этот Мишка! Ел только сырую треску. Другой рыбы и всякой прочей еды ему на дух было не нужно. Даже от сливок морду отворачивал. В дни, когда Заверзин ублажался вином и книгами и когда Светлана Николаевна с Тамарой всего лишь на минутку заглядывали к нему, Мишка неотлучно находился при нем. Заверзин бодрствует, и Мишка недремен, Заверзин прикорнет, и Мишка забудется, да не как-нибудь: сидя у хозяина на груди, уткнувшись лбом в лацкан пиджака. Зато уж ценил Заверзин Мишкину привязанность! По шторам взбирается кот на карниз — хоть бы не сорвался, дерет обшивку на тахте — ладно, не на век покупали, возьмется руки ему царапать — пожалуйста, паши до крови.

Догадываясь, что противен жене и дочери во время запоя, и сознавая, что доставляет им тяжелые нравственные страдания, Заверзин наконец-то решил освободить их от самого себя. Взял Мишку и ушел, а немного погодя уехал на строительство рудообогатительного комбината. Впервые он понаведался на бывшую квартиру именно в тот день, когда туда с цветами и коробкой конфет явился Перевозчиков, чтобы выразить матери признательность за спасение: она излечила его от туберкулеза. А Вячеславу казалось, что он явился для знакомства с Тамарой. Светлана Николаевна, похоже, не хотела сходиться с Перевозчиковым, пока он не о п р е д е л и т с я п о о т н о ш е н и ю к Т а м а р е.

Тамара сердилась: мать должна любить только ее отца, никакого другого мужчину в доме она не потерпит. Тамара была в том возрасте, когда чувство родителей друг к дружке представляется вечным. Не тут-то было: мать упорно не соглашалась, чтобы Заверзин вернулся к ним, хотя он и перестал пить после того, как белая горячка довела его до психиатрической клиники. И пришлось Заверзину ехать обратно в Краснояшминск, а Тамару Светлана Николаевна будто бы отправила к своим родителям во Фрунзе.

Вячеслав считал Перевозчикова невольным виновником Тамариного скоропалительного замужества и своего горя. Как до службы в армии, так и теперь Вячеслав относился к Перевозчикову надменно. На его «здравствуйте, Слава», произносимое тоном невинного человека, который еще и умеет прощать презрение и несправедливость, Вячеслав отвечал откидным движением головы, словно находился в долгом нырке и рывком выбросился из воды, чтобы не погибнуть от удушья.

И вот этот самый Перевозчиков появился у Ксении в квартире и попросил Вячеслава отвезти Тамаре резиновые ботики, джинсы и теплый свитер.

Хотел Вячеслав сказать, что все у него с Тамарой, что она еще почище Светланы Николаевны будет, да передумал. Перед кем распахиваться, в ком искать сочувствия?!

— Ладно, несите шмотки.

Поезд, на который он сел, обиходно называли т р у д о в ы м. Изначально трудовой служил для перевозки рабочих и пригородных крестьян. Теперь он возил еще и дачников, ягодников, грибников, охотников, а в зимнее время — лыжников. Вагоны были перевалистые, с массивными скамьями и узкими проходами. Голоса отдавались в вагонах, как в горных ущельях. Приноравливаясь к странному резонансу, люди разговаривали тихо, сторожко, шепотом, но тем не менее нежелательная громкость скрадывалась слабо. Так как Вячеслав не собирался глазеть в окно и прислушиваться к чужим разговорам, он нахлобучил на глаза кепку, а уши заслонил пиджачным воротником. Однако, вопреки своему желанию, он слышал, о чем толковали на ближних скамьях. Картавая девушка, вероятно студентка, восхищалась тем, что в Англии любой колледж может иметь свои оригинальные учебники, написанные собственными преподавателями. Другая девушка, она ездила в город, чтобы п р и б а р а х л и т ь с я к свадьбе, но ничего необходимого не смогла купить, в подробностях рассказывала встреченным ею поселковым соседям, по каким магазинам околачивалась целых полмесяца, и время от времени на пределе отчаяния повторяла: «Чего надо — нет, чего не нужно — полным-полно». Ее слова не остались без отзвука. Кто-то сварливо пробурчал, что некуда деваться от тряпичников и тряпичниц: куда ни зайдешь, в учреждение ли, в автобус, в театр, — везде только про обувь на платформах, про дубленки, про мохер... Кто-то подивился ее упорству:

— С такой настойчивостью не мудрено пробиться в космонавты.

А кто-то третий подвел итог невестиным исканиям!

— Напоминаю лозунг: «Шейте сами».

Гидротехник, ехавший в колхоз, чтобы наладить поливальную установку, потешал своих спутников байкой о старой доярке, которая, подвыпив, гоняет коров по выгону.

— Кураж ей положен: кормилица наша.

— Молодых надо залучать. Желают сельским трудом заниматься — вот вам коттедж со всеми причиндалами, включая телевизор, вот автомобиль, вот бетонка до города.

Ничто из разговоров не затрагивало Вячеслава. Душа его, в общем-то, осталась в прежнем состоянии отчуждения от всего на свете. Разве что по ней на мгновение пробежал чуточный ток беспокойства. Вячеслав взволновался, что после Тамариной измены его переживания в основном з а м ы к а ю т с я на ней, да в связи с нею — на самом себе. Так безумно, так чудовищно сузить мир людей до одного-единственного человека. И стать таким безразличным к природе.

Чуть позже под воздействием раскаяния он обернулся в детство. Как он любил траву-мураву! Такая в ней ковровая мягкость. Похолодает — она тепла, наподобие овечьей шерсти, жарко. — она прохладна! А как он любил ее цвет — микроскопический, бело-алый, красный, голубенький! Воробьев, которых он беспощадно стрелял из рогатки, стал обожать из-за травы-муравы. Заметил: сбиваясь к осени в стаи, они кормятся на траве-мураве. И щиплют прежде всего не что-нибудь, а цвет. Лакомый он для воробьев, как для него земляника. Да только ли травой-муравой и воробьями завораживался он?! Бронзовками завораживался, когда они наперебив с пчелами и шмелями накачивались нектаром на розовых гроздьях кустарника козья борода. Кротовым озером завораживался — берега вокруг озера в холмиках, нарытых кротами. Однажды Леонид завез его сюда на мотоцикле — маленьких чибисят показать, и Вячеслава до того поразило озеро, что все лето ежедневно ходил на Кротовое, хотя туда и обратно было двадцать километров. Многим притянуло его Кротовое: качкими мхами, шоколадными початками рогоза, которые красиво выделялись в воздухе над водой, как трубы мартенов на чистом небосклоне, игривыми ондатрами, весело плюхавшимися с высоких кочек, прозрачными стрекозиными личинками — они беспонятливо шарашились под водой на стволиках и листьях камыша. Но, пожалуй, ничто так сильно его не приманило, как звуки над озером. Он заслушивался сыпучим шурханьем растительности, трескучим бормотком чирушек, цвиньканьем трясогузок, лаем сычиков, буханьем выпи, угрюмый крик которой всегда был с возвратом и производил такое впечатление, будто кто-то рывками дул в горло огромной пустой бутылки. Врастая слухом в эти звуки, он улавливал в них оркестровую слаженность и примечал самые легкие из них, меленькие, иглистые: потинькивание куличков, слюдяной шелест стрекозиных крыльев, стрекот резцов ондатры, перестригающей листья ежеголовки. Да и позже обычно так было: он всласть запечатлевал природу, постройки, людей, пока не узнал о Тамариной измене. Она, нет, всеопутывающее чувство к ней подорвало в нем интерес к миру. Разве бы он ехал сейчас на поезде, закрыв глава, горестно угнувшись, пробуя не слышать людских разговоров.