Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Потом долго Тамара представлялась Вячеславу сквозь скрытные желания. Коричневым веретеном она вращалась среди золотого сияния обручей. Этого не было наяву, по виделось Вячеславу, как и то, чего не приметил, когда она демонстрировала французскую грацию: высокую шею над впадинками ключиц, прогибы талии, как у испанок, танцующих малагуэнью, квадраты коленных чашечек.

Видения эти, обычно невольные, Вячеслав вызывал и по воле желания, чаще всего на скучных уроках, и снова испытывал мучительное наслаждение и мечтал, чтобы Тамара опять придумала что-нибудь и в ы с т у п и л а бы перед ним.

В горнице, начав ревнивый сыск, он тотчас зацепил взглядом цветастую комбинацию, небрежно брошенную на спинку стула, поверх комбинации мерцали сквозные трусики.

«Развесила «флаги»! — подумал Вячеслав.

Рюкзак и энцефалитку он швырнул под лавочку. Зачехленную двустволку собрался бросить на энцефалитку, да передумал: «Авось пригодится». Во дворе осудил себя за черное злорадство, а через миг взбеленился на то, что пробовал смягчить себя: «Размедузился, вегетарианская твоя душонка!»

Дверь квакала, как только ее растворяли, и старуха услышала, что он выскочил из сеней, и посоветовала, ежели не застал постоялицу, идти огородами в околок — по околку или дальше, в ракитниках, шастает его болезная женушка.

Была секунда перед плетеной дверкой в огород, когда на ум Вячеславу пришло благоразумное решение вернуться восвояси. От этого решения ему стало отрадно, вольно, словно он находился в плену, под угрозой смерти, и вот — свободен.

Но машинальное движение руки с легкой простотой победило благоразумие Вячеслава. Рука взяла да потянулась к вертушке, пальцы взяли да повернули вертушку, дверка поехала на него, он отступил и шагнул в огород, где лоснились капустные кочаны, янтарно желтели ряды табака, пышная дыбилась ботва моркови, высился над ними мак с голубыми еще коробочками.

Дальше была другая плетеная дверка. Она открывалась на картофельную делянку, по краям уставленную подсолнухами. Подсолнухи созрели, поникли головами. Воробьи, лакомясь подсолнухами, так изловчились взлетывать с межи, что, прежде чем выклюнуть семечко, опрокидывались на спину. Но охота за семечками не всем из них удавалась, и они неуклюже хлопались в траву. Попробуй-ка зависнуть в воздухе вверх брюшком. Жаворонок и тот бы сплоховал, подумал Вячеслав, брюзгливо ухмыляясь, что сама природа сегодня всячески отвлекает его от Тамары. Дескать, для тебя весь мир свелся к ней одной, а ведь не меньшее счастье солнечным днем любоваться затейливым циркачеством воробьев и впервые догадаться о том, что соображают ведь они, озорники, даже всем гамузом потешаются над неудачниками, да как-то так по-свойски, необидно, что неудачники тоже потешаются над собственной незадачливостью.

За пряслами Вячеслав угодил на старинный проселок, который порос травой-муравой, зеленой, как бильярдное сукно. Приманчиво-праздный цвет проселка возбуждал азарт и решимость. Пока не очутился на этой дороге, Вячеслав плелся, а здесь пошел по-армейски бодро.

Он двигался вдоль околка и, сам не зная почему, внезапно повернул в лесок. И раньше было удобно податься к околку и чуть дальше, нет, он повернул тут, где жесткими волнами полег телорез с полукруглыми желобами на листьях. Под телорезом и в зарослях хвоща хлюпала вода. После же надо было прыгать с кочки на кочку, рискуя угодить в колужину. Мелка она или ухнешь с ручками — не поймешь из-за пышных водорослей, рисунком похожих на веточки лиственницы.

Вячеслав рискнул. Скачки по кочкам окончились удачно. С последней кочки он махнул на сухое, к бояркам, которые стояли в густой осыпи необклеванных ягод. За боярками, в просветах меж березовых стволов, сквозили яркие одежды какой-то парочки.

Он пригляделся. Мелькнула голова Тамары, туго повязанная итальянским платком. Платок был синий, с красным обрамлением. Теперь обрамление пламенело вокруг ее шеи.

Мужчина, петлявший возле Тамары, потрясал рукой. Рукав лиловой куртки сосборивался к локтю. Глухой, потому и неразборчивый голос мужчины звучал ритмично. «Стихи начитывает? — подумал Вячеслав. — Охмуряет. А может, охмурил».

Что-то там Тамару не устроило на пути. Она подалась вбок и, повиляв среди березок, пошла лицом на Вячеслава. Он пригнулся, упал в траву. Осенило: как Тамара притянула его сюда с дороги, так и он притянул Тамару. Обрадовался всего лишь на мгновение. Наткнутся на него — не оберешься стыдобы. Получится, будто подслеживал за ними. Пока не поздно, притвориться надо. Лег и уснул. Мог ведь уснуть.

Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка прекратилась. Неужели заметили? Нет, идут! Заметили бы — стали. К прежним звукам прибавилось тупанье шагов. Пронесло: мимо протупали. Ох, невезение! Стали. Уж наверняка заметили. Не ворохнуться. Дрыхну, как солдат в пустой казарме. Погоди! А и не заметили! Томка обратила внимание спутника на красочную осину. (На «вы» называет, на «вы»! Не охмурил, значит!)

Спутник согласился, что осина красочная, и уточнил: свекольная вперемежку с баклажанным и лимонным. И сразу же забыл об осине и потащил свое:

— Тамариск, я читал тебе («На «ты», негодник, называет») любовные стихи Лорки, пронизанные восторгом. Есенин еще умел так обнажать интим. Но главные стихи у Лорки трагические, доведенные до непроглядности. Смрад костров инквизиции быстро рассеивался, а впечатление от костров инквизиции прожигало столетие за столетием. Настигло оно и Лорку. («Малый не без ума. Старшекурсник, поднахватался».) Мы склонны переоценивать влияние современности на формирование человеческой натуры и очень недооцениваем влияние истории. Имеется наука: психология войны. Пора возникнуть науке «психология истории».

Тамара подбодрила спутника:

— Создавайте. Вы сумеете создать. Как бы кто не опередил.

— Никто не опередит. Правда, идей не таю. Имеются перехватчики самолетов. Имеются в гораздо большем количестве и перехватчики идей.

— А вы не рассказывайте.

— Не имеет смысла, Тамариск. («Что еще за Тамариск? Фамильярничает... История, психология...») Постепенно все идеи постигает участь денег: они становятся общеупотребительными. («Взгляну-ка я на этого притвору. Изображает щедрость.... Жадюга — точняк. Томка уши растопырила, наверно? Падко бабье не умничанье. А на что не падко? На звания падко. «Он офицер!», «Он директор!», «Он секретарь!» На обеспеченность падко. «Квартиру, машину, радиокомбайн!..») Так что, Тамариск, идею не положишь на личную сберкнижку. Да, Тамариск, я удалился от Лорки. Слушай трагические стихи, доведенные до непроглядности: «Крик оставляет в ветре тень кипариса. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Ведь все разбито, одно молчанье со мною. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Тьму горизонта обгладывают костры. (Я же сказал вам: оставьте, оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.)»... Поэтическая тьма, Тамариск, ослепнуть можно. Нельзя такие стихи писать. Душат упадничеством. В трагических стихах должен оставаться выход к свету. («Все-то определил с точностью до миллиграмма. Кому лучше знать, что нужно, а что не нужно, поэту или тебе?»)