Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Среди гостей был фотограф Джабар Владимирович Дождаков. Портретист. Его снимки помещают в газетах и журналах, даже в «Правде» и «Огоньке». Он, когда мы еще встречались с Назиром, снял меня для республиканской выставки. Премию получил. Лет ему — под сорок. Судьба с перепадами. Учился на оператора в киноинституте. На третьем курсе женился. Нуждались. Бесквартирье. Поехал на строительство химзавода. Ногу там потерял. Инвалидность. Жена подала на развод.

Он еще художник. Рисует акварелью пейзажи. Нежные. Обязательно деревце или фигурка человека в степи, перед горами. И всегда дымка, туманно, сумеречно. Подарил нам, когда мы с Назиром сошлись, давнюю акварель. Башкирское впечатление. После освобождения подался в Среднюю Азию. Отец русский, мать узбечка. Шил в Ташкенте, Душанбе, Алма-Ате.

Видела похороны. На закате, тоже степь перед горами, бегут мужчины с умершим. Похороны по-магометански. Красно над горами, долины синие, и люди бегут, не совсем четкие, размытые, сероватые. Я не знала, кто это и почему бегут, но взглянула и поняла: трагедия, смерть. Джабар Владимирович считал: из Назира может получиться художник-фотограф, потому дружил с ним.

Часто я думала с восхищением о нем. Были дни, когда мысленно призывала спасти меня от Назира. Назир чувствовал это. Ревновал.

Назир швырнул меня во двор, ударил по щеке, и здесь выскочил Джабар Владимирович. Закричал: «Не смей!» Назир снова ударил. Джабар Владимирович схватил его за руки. Сильный: Назир весь изогнулся, присел. Джабар Владимирович спросил: «Будешь еще трогать?» Назир корчился, корчился: «Нет». Фотограф отпустил. Назир в дом, за нож, два раза ударил Джабара Владимировича в плечо и в бок. Выскочили другие гости. Назир бежать. Фотографа увезли на «скорой».

Назир прятался среди железнодорожных составов. Прислал мальчишку за пиджаком. Чуть раньше приезжала милиция. Наверное, за домом наблюдали. Мальчишка привел меня к Назиру, вскоре — милиция. В темноте прятались под вагонами, потеряли кофту мою. За полночь вернулись. Дядя Амеркул выставил Назира из дома. Зейнаб не возражала. Я не пошла за ним.

Он исчез. Оказалось — арестовали. Через несколько дней выпустили. Джабар Владимирович написал в милицию, чтобы выпустили. Но Назир продал фотоаппарат и кому-то отнес деньги. Сказал: откупился. Вскоре опять попал в милицию, и опять его, как он выразился, «шуганули». Признался: спекулировал костюмами и брюками. Какие-то женщины шили. Он продавал. Хороший барыш доставался. Через месяц мы перебрались в совхоз, где ему устроили место завскладом.

Для устройства Назир ездил в совхоз. Днями отсутствовал. Навещала в больнице Джабара Владимировича. Счастье, счастье! Необычайный человек! Назиру простил. Он говорит, сам по себе не злой, но, увы, в генах записана ревность. И усвоил не самые лучшие семейные традиции. И еще: мы, дескать, советские люди, — преобразователи. Мы преображаем природу человека и природу природы. Мы кое-чего достигли, но слишком торопимся. Нетерпение наше возвышенное, но порой оборачивается поспешностью. Изменение особенностей жизни — бытовых, экономических, просветительских — не может сразу изменить природу национальности, народности. Социально-общественные скачки от формации к формации еще не означают, что скачками изменяется физиологическая, а следовательно, психологическая природа человека.

Целый день в студии Джабара Владимировича. За что мне такая радость?! За страдания? Пожалуй. Правда, мою радость все время перекрывала печаль. Он убежденный одиночка. Ты никому не в тягость, и тебе — никто. Большинство мужчин сжигает себя на прокорм семьи. Где уж тут создавать духовные ценности. Гонка за благополучием, которое непрерывно ускользает. Одиночке много ли нужно? Костюм можно таскать лет пять — семь, плащ — не меньше. Вдохновение как на небе, живется на хлебе и чае. Погиб — никто не загрустит. Разве что почитатели твоего дела? Но они связаны с тобой лишь духовно. А вот оставить жену, детей без кормильца — страшно. Когда ты в ответе лишь перед самим собой, ты мыслишь с полным чувством независимости. Твое время ни у кого не состоит в рабстве, и у тебя — ничье.

От девушек и женщин не слыхала я таких мыслей. Нам почему-то хочется дарить свою судьбу. Пленницы по природе и по воле собственных чувств, Джабар Владимирович, прощайте! Все равно я счастлива, хотя бы тем, что вы сказали. Вы ведь не умеете притворяться и лгать. Пусть ваши слова будут тайной моей памяти.

В совхозе жили в доме из самана, пол деревянный, крыша из кукурузных стеблей. Природа красивая. Горы. Вершины в снегу. Весной горы красные — в маках. Много садов, кукурузы, клевера. В каждом дворе очаг. По вечерам вкусные запахи — готовят еду. Лепешки из кукурузы — объедение. Жареную кукурузу мелют на жерновах, в муку добавляют воду и кислое молоко, выпекают лепешки. Назир умел их печь, научил меня. Многому он учил меня.

Какие-то две женщины подошли к нашему домику, стали плакать в крик. Я испугалась. Немного утихли. Вошли во двор — опять плакать. Прибежал наш сосед-мулла — прочитал молитву. Женщины успокоились. Оказалось, приехали тетки Назира по матери. Голосили об умерших родственниках.

Киргизы принимали меня хорошо: я учила язык, приходила с гостинцами, как бы вошла в их круг. Мужчины все умеют говорить по-русски, женщины — редко. Киргизы совсем не ревнуют. Будь я замужем за киргизом, была бы, наверно, счастлива?

Назир вернулся и уехал с тетками к своей сестре. Ее муж — буфетчик. Уехали на обрезанье мальчика. Не взяли меня.

Тетки сманили Назира переехать к ним. Они плакали и рассказывали, что его средняя сестра при смерти. Как будто она в бреду все твердит: «Назир — хаджа...» (всеми уважаемый).

Я носила русские платья. Назиру одевала соответственно. Они сшили нам узбекские платья. Сшили мне из штапеля шаровары. Мои комбинации, грацию, пояса, колготки, лифчики Назир продал в совхозе. Сказал: нельзя там будет носить — засмеют.

Его сестра не была при смерти. Правда, она плохо себя чувствует, черная, вся высохшая. Муж моложе. Пятеро детей у нее. Ее старшую дочку с тринадцати лет готовят в невесты. Нашили пятнадцать платьев. Платье обязательно с английским воротником. Костюм кофейного цвета, любят этот цвет. К каждому платью — новая брошь. Обшивают платки кружевами.

Пищу мне не разрешают готовить. Не мусульманка. Замужняя женщина носит, кроме платья, шаровар, лакированных ичигов и галош, серый халат.

Взрослые звали меня келин (сноха). Келин обязана вставать раньше всех: в 5 часов. Подметешь двор, поставишь чай, почистишь посуду, потом будишь их. Уходила со двора редко: на базар или к одной из теток Назира — Сонабар. Хорошая бабка, певунья, пляшет. Ее сын двадцати двух лет мне нравился. Красивый. Добрый. Они подкармливали меня. Молока покупали, сливок. Готовили вместе манты — большие пельмени, варятся на пару. Я любила лагман — длинную лапшу, дунганскую. Ее едят с мясом.