Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Хотя смятение Тамары затягивалось, Вячеслав не захотел отказаться от ее дневника. Да, мир личности сокровенен, а в чем-то он — зона священного запрета. И все-таки ему, Вячеславу, не до благородного великодушия: необходимо составить собственную истину о Тамаре.

Если бы Вячеславу не показалось, что она опять уснула, и он бы не притронулся к ее спине, то Тамара, наверно, спрятала бы тетрадь обратно в чемодан. Его прикосновение прервало ее колебания. Она соскользнула с кровати, оставив тетрадь на углу огромной цветастой подушки.

Пока Тамара не сказала, чтоб Вячеслав читал, и покуда он не вник слухом в ее голос (решение твердо, после не станет его виноватить), он не взял и не раскрыл тетрадь.

Числа не указывались, населенные пункты назывались редко, однако, судя по тексту — паста, чернила, карандаш, тушь, — записи делались в разную пору и, вероятно, не в одной и той же местности.

«Большие неприятности у меня: математик Шурлин ненавидит. Добрая половина мальчишек и девчонок почти не волокет по его предметам. Назначил дополнительные занятия. Я класс обманула: «Шур гриппует. Разбегайтесь по коробкам». За срыв занятий вызвали на педсовет, решили исключить. Я и раньше портила математику нервы, изводила его, даже хамила. Я не явилась на педсовет. Собралась сбежать. Не сбежала: Камаев Славик отговорил. Уеду, — значит, пропал его аттестат зрелости. У Славика наступит апатия без меня.

Конец года. Надо переводить учеников. Расщедрились: перевели в десятый класс.

Комсомольский лагерь. Ущелье. Просыпаюсь — на тумбочке охапка колокольчиков. Колокольчики синие, громадные, девчонки их называют «дар Урала». Славик нарвал. Приехал на велосипеде. Спал возле палатки. Побежали купаться. Запруда на ручье. Окунулись, фырк на берег: ледяная вода. Из репродукторов на лиственнице звучат шейки и роки. Славик дивился. Объяснила: «Сынок тянет пленку. Закроется в красном уголке со своими «шестерками» и выдает поп-музыку. С транзисторного магнитофона. Директриса лагеря кипит. Но справиться с «сынком» не может: ключи от уголка у него, нахальный до бесстрашия. Это Кричмонтов Анатолий — задавака: «Мой папа — горисполком». Одноклассник и поклонник. Весь джинсовый, глядится англосаксом. Таскает на себе транзисторный приемник и транзисторный магнитофон японской фирмы «Сони». Стиль разговора в форме повторения — придумает фразу и твердит, как попугай: «Урою, как мамонта»; «Человечество — это чело и овечество».

Славик побежал к финскому домику. Пробовала вернуть. Не послушался. Директриса Язева Мария Германовна кипятилась у дверей красного уголка. Славик был не из лагеря. Поперла его. Кричала на Славика злее, чем на «сынка», который забаррикадировался в финском домике. Хулиганы только в кино трусливы. Славик и я подались на гору Три Сестры. Под березами собрали костянику. Здесь нас нашел Кричмонтов. Напал на Славика. Применял приемы карате, жуткие удары ногами. Чуть руки не выбил из плеч. Славик по-простому бил: в ухо, под дых. За приемы я налетела на Кричмонтова. Нос ему расколотила. Хлынула кровь.

Славика перед армией в больницу поместили. Ангины мучили. Промывали какие-то лакуны, прямо в гланды делали уколы, диски УВЧ на горло наводили. Приезжали навещать Славика. Горную клубнику привозила. Мать на другую смену хотела устроить меня в комлагерь. Догадалась я, что с отчимом без меня она блаженствует. Правда, отчим перед лагерем чего-то больше со мной общался, чем с ней. До ума, до чуткости моего отца отчиму далеко, но со мной говорил красноречиво, очень интересные жизненные наблюдения раскрывал. Заслушивалась. У отчима широкая фигура (он не толстый, нормальный), широкое лицо. Из-за низкой стрижки верх головы слишком широкий. С первого прихода внешность отчима забраковала. Когда рассказывал, очень привлекательно «выглядывал». В тубсанаториях и в туббольницах привык разговаривать на прогулках. Когда в квартире рассказывал — ходил. Ходишь ты с ним, азартней рассказывает. Привычка еще: к плечу притрагивается. Как-то притрагивался, притрагивался — руку на плечо положил. Из ладони — прямо высоковольтный ток. Отстранилась. В квартире с ним одним стала избегать находиться. У мамы ночные дежурства раз в полмесяца. Читаю допоздна — заснуть все равно не могу. Лихорадит, точно бы из соседней комнаты ток наплывает. Однажды встала, не собиралась вставать, а встала и пошла. Опамятовалась, когда чуть дверь не отворила в комнату, где он находился.

У мамы день рождения. Стол чудесный! Все есть, чебуреки даже. Повеселились. Пели «Хасбулат удалой...», «По Дону гуляет...», «Брага ты моя, браженька...». Молодежь в застольях поет новые песни. Как превратятся люди в семейных, детей заведут, так с остальными охотно поют старинные песни, те же, в общем, какие поются столетиями.

Мама спустилась на крыльцо парадного гостей проводить. Отчим взялся мыть посуду. Перемыть посуду сама хотела, толк от раковины отчима, он ко мне чуть не с плачем: «Сжалься надо мной, Тамарочка».

Я психанула. Детскую дразнилку вылепила;

— Дурак-дурачино съел кирпичино.

— Сжалься.

— Ты отца моего пожалел?

— Закон любви.

— Нетушки, закон уничтожения.

Схитрил отчим или с самого начала это было на уме...

— Меня не жаль, над матерью смилуйся.

— Отомщу.

— Что мы могли с собой поделать?

— Несознательные нашлись!

— Чувство, Тамарочка, ведет, как машинист поезд. Разум, Тамарочка, в мягком вагоне спит.

— Раз безвольные, убейте себя.

— Смилуйся, Тамарочка.

— Отец в психиатричке. Куда мне ехать?

— Во Фрунзе. К деду с бабкой. Ты их любишь?

— Нетушки. Нужно вам — вы и уезжайте.

Не могла уехать я от Славика. Он только из больницы выписался. До армии оставалось месяц-полтора.

В Аблязово съездили мы со Славиком, у казашки в доме остановились. В комнате — нары, покрытые кошмами. Спали мы с казашкой на этих нарах. Славик спал в сенях. Казашка думала, мы близки со Славиком.

Однажды забрались на сеновал вместе. Целовались. Сказала ему по-английски: «Тэйк ми». Он прыгать стал по сену, как циркач на батуте. От радости. Я ждала. Он прыгал, прыгал, потом прогнал меня в дом.

Из Аблязова убрались поутру за два дня до срока. Шли пешкодралом. Славик сказал, что у наших предков одной из высших черт любовного и семейного поведения была выдержка. И сказал отцов афоризм: «Без выдержки нет нравственности. Ни в чем нет нравственности без выдержки». Я спросила: «Почему тогда девчонки из нашей палатки называли меня реакционеркой?» — «По мерзости». — «Почему тогда на Западе, в Америке, в Скандинавских странах происходит сексуальная революция? Не ошибаешься?» — «Вывеска для простофиль». — «Только ты не простофиля». — «Томик, ты усвой: для крупных подлостей и разложения придумывают заманчивую вывеску. Пакость подают под соусом прогресса. Самый, мол, наисовременный прогресс, идейный-разыдейный: культурная революция, сексуальная революция. А на поверку — убийство, распад». — «Почему ты понимаешь, а миллионы людей повсюду будто бы не понимают?» — «Кто понимает, кто нет. Кому на радость, кому на горе. Понимать одно, противостоять, бороться — другое. Люди падки на соблазн, даже кровавый. Пример: Гитлер».