Николай Воронов - Юность в Железнодольске

Дом, где принимали передачи, стоял близ трамвайной остановки.

Я собрал заявления у только что приехавших и просунул в приоткрытую дверь ожидалки. Чья-то рука с кривыми, сучкастыми пальцами взяла заявления, и дверь затворилась.

У забора, сколоченного из длинных горбылей, толклись люди, мечтая повидаться с близкими, которых вот-вот начнут привозить и приводить с принудительной работы. По другую сторону забора были ворота, через них проходили заключенные и охрана.

Я зашнырял в толпе. Может, найду кого-нибудь из сверстников. Побьемся по-петушиному, согреемся. Ни ребят, ни девчонок моих лет не оказалось: все взрослые да несколько мальчишек. Двумя мальчишками я заинтересовался: один был в хромовых сапожках, в ладной офицерского покроя шинели, в каракулевой ушанке, на другом — выцветшая кубанка, потертый взрослый ватник, перепоясанный льняной бечевкой, черные пимы в кожаных нашлепках. Пацан, одетый в шинель, держался шустро, щеголеватыми жестами счищал с бортов шинели куржачный пух. Часто курил. Он то и дело лазил за портсигаром в карман гимнастерки, наверно, потому, что хотел, чтобы увидели его орден Красной Звезды с обколотой на одном луче вишневой эмалью (наверно, задело осколком?) и медаль «За отвагу». Но почему-то женщин больше восхищало не то, что он награжден, а то, что он курил, как большой: открыто, задумчиво пускал вверх синий дым.

— Гляди-кось, как курит!.. Ишь, затянулся! И не кашлянет! Героический постреленок!

Мужчин раздражало, что он курит.

— Материно молоко не обсохло на губах, а туда же — пазит.

— Уши бы нарвать!

— На месте отца я бы ему такого ремня вложил — кровь бы из задницы брызнула.

Реплики произносились глухо. Наверняка мужчины испытывали робость перед этим независимым мальчиком, а то и боялись его: фронтовик, а они тыловики.

Все, кому нужно было узнать время, обращались к нему. При этом и мужчины и женщины проявляли подобострастную почтительность. Он сшибал в сторону локтя шинельный рукав, взглядывал на часы, чеканно отвечал, через сколько минут начнут в ы к л и к а т ь.

Что-то очень знакомое было в нем, но как я ни напрягался, не мог вспомнить, где я его видел.

Пацан в кубанке с обожанием следил за военным мальчиком и нет-нет да и хныкал, жалуясь бабушке, что замерз.

Старуха бухтела в байковое одеяльце, которым была повязана:

— Брось вяньгать. Вон в сапожках и виду не подает, замерз ли, нет ли.

Пацан замолкал. В конце концов его задело то, что бабушка ставит в пример серошинельного щеголька: нахмурился, начал кружить вокруг того и задел плечом, якобы пытаясь прокатиться на валеночной подошве.

— Не умеешь — не берись, — сказал военный мальчик. — Вот как надо, — и, разбежавшись, прокатился по колдобистой дорожке до самого шоссе.

— У тебя сапоги. Подметки склизкие.

— Во-первых, не склизкие, а скользкие. Во-вторых, дело не в подметках. Ты съедешь с горы на одном коньке? Нет. Я съеду. На Тринадцатом участке со Второй Сосновой горы съезжал. Дело в ловкости.

Едва он упомянул о нашем участке, я сразу вспомнил, кто он. Вадька Мельчаев! Вернулся. Его бабушка говорила моей, что он должен приехать в отпуск.

Наверно, Вадька приехал сегодня утром. Из противогазной сумки торчит горлышко бутылки, заткнутой газетой. В бутылке тускло белеет молоко.

Как же это я не узнал его? А он — меня? Он родился в нашем бараке. Я еще нянчился с ним. Ему купили деревянную коляску — малиновые колесики, зеленые балясинки. Он любил кататься в коляске, и чем сильней цвинькали березовые колесики, вращаясь на деревянных осях и бороздя усыпанную шлаком землю, тем радостней смеялся. Годам к двум он стал таким озорником и забиякой, что женщины не называли его иначе как разбойником.

— Фаина, твой разбойник на конный двор удрал. Кабы не лягнули.

— Ух ты, разбойник, обратно Миньку укусил! Я тебе, я тебе! Ух!

— Файка, нетель ты эдакая, чего ты за разбойником не следишь? Бегает за девчонками, из пугача палит. Глаза ведь повыжигает.

У всех барачных мальчишек было пристрастие к синим оловянным пугачам, которыми торговали на базаре китайцы, к жестяным наганам, стрелявшим бумажными пистонками, к пружинным парабеллумам, что заряжались длинными точеными палочками с резиновыми пятачками на концах. Но никто из нас не испытывал такой ненасытной тяги к игрушечному оружию, как голоштанный карапуз Вадька Мельчаев. У него были и танк, выбрасывавший из ствола кремневые искры, и чугунная пушка — носорог, швырявшаяся, как ядрами, горошинами, и броненосец «Потемкин», который на плаву шевелил стволами орудий.

Еще до поступления в школу Вадька научился делать поджиг — пистолет с дубовой рукояткой и прилаженной к ней медной трубкой. Тыльная часть трубки сплющивалась, заливалась свинцом. На сантиметр от свинца на трубке пропиливалось отверстие величиной с игольчатое ушко. Через эту дырочку воспламенялась от спички пороховая начинка.

Весной мы дрались с мальчишками Одиннадцатого участка за владычество над горами. Швыряли плиточками скальника.

Однажды Вадьке прорубили стекляшкой ногу, прорубили до кости. Он не заплакал. Редко из него вышибали слезу. Побежал домой. Засыпал рану толченым сахаром, перевязал женским чулком. Вернулся с поджигом, заряженными рублеными гвоздями. В это время мы позорно скатывались к землянкам под галдеж наших противников. Вадька пробежал сквозь ряды беглецов, прицелился в того парня, который прорубил ему стекляшкой ногу, чиркнул коробком по спичке. Головка спички фыркнула, и отлетела, не воспламенив пороха. Вадька было затолкнул в специальное ушко, сделанное из тонкого гвоздика, другую спичку, но не успел придвинуть ее головку к запальной дырочке, и тут его схватили и, взявши за руки-ноги, потащили в гору.

Вечером он вернулся весь в синяках и кровоподтеках. Ни слова не сказал о том, как его били в п л е н у.

Платона, отца Вадьки, беспокоила склонность сына. Он продал свое двуствольное, резное, штучное ружье фирмы «Август Лебо», хотя и был страстным охотником. Припасы — порох, дробь, пистоны — оставил, иногда ходил на утиную тягу или за куянами с берданкой соседа. Припасы находились в сундуке под замком.

После «плена», когда никого не было дома, Вадька сорвал гвоздодером замок и стащил из сундука мешочек пороху. Двое суток никто с Тринадцатого участка не видел Вадьку. Фаина с плачем бегала по улицам, ища сына и уговаривая детвору поймать и привести ее разбойника. Поиски, несмотря на то что в них участвовала целая уйма ребятишек, ни к чему не привели. К вечеру третьих суток, когда мы, осажденные в междугорье нашими противниками с Одиннадцатого участка, покатились вилючим ручьем к баракам, со стороны землянок, куда никто не успел отступить, появилась ватага мальчуганов, катя тележный передок, над которым торчал ствол, похожий на ствол старинной пушки. Заметив это боевое сооружение, мы вдруг услышали, как резко оборвался шум погони. А вскоре сообразили по шелесту плитчатых камней, что наши преследователи повернули и чешут вверх по склону восвояси. Ватагой, выскочившей со стороны землянок, командовал Вадька; среди своих соратников он был самым маленьким.