Николай Воронов - Юность в Железнодольске

— Что прикажут, то и выполняю.

Вадька взглянул на шоссе. На обочину съезжал грузовик. Кузов набит заключенными, сидят спиной к охране, отгороженной от них дощатым барьером.

— Ты к кому, Вадьк?

— К маме. А ты?

— К Васе Перерушеву... Больно суровая зима.

— Здесь она райская! Озяб — в помещение. На фронте — вот где суровая. Ни костра, ни печки. В окопах, в ячейках, среди развалин. И то дюжим. Солдатские шинели, как известно, на рыбьем меху. Эх, с фронта сорвался. Самый решающий момент наступил и хлоп — надо ехать по семейным делам.

— По-моему, ты должен остаться.

— В тылу?! Я вперед застрелюсь. Лакеем Лиды и бабки быть? Жирные будут. Я многие местности проехал и прошел. На фронте, когда задание выполняю, в уме держу: «Это для Урала. Это для реки Аргунь. Это для Вологды». Оттуда родом начальник разведки майор Пиксанов. Из-за двух человек торчать в тылу? Кто-нибудь, но не я. Лиду в костный санаторий сдам. Бабушку к тете Гликерии отвезу. Мигом нужно. Такой момент упущу — век буду жалеть!

— Про какой момент толкуешь?

— Я из Шестьдесят второй.

— Что за Шестьдесят вторая?

— Да ты что? — его властные глаза гневливо округлились. — Шестьдесят вторую армию не знаешь?!

— Знаю. Только сразу не сдогадался.

— Во-первых, догадался, во-вторых, потому что тыловик и положения на фронте не знаешь.

— Шестьдесят вторая Сталинград обороняет.

— Кто командующий?

— Генерал-лейтенант Чуйков.

— Василий Иваныч.

— Имя-отчества не знал.

— И зря. Должен знать. Чьи имена ты собираешься знать?

— Вадьк, ты чего-то шибко разошелся.

— А то... На фронте мы знаешь как интересуемся обо всем в тылу. Обидно, понял? Вот ты сказал — Шестьдесят вторая Сталинград обороняет. Нет точности. Шестьдесят вторая одна из армий, которые замкнули Шестую немецкую армию и немецкую же Четвертую танковую армию, правда, не полную. Ты думаешь: сколько в окружении фашистов? В пределе трехсот тысяч! Теперь стукнуло, почему решающий момент? Они начнут вырываться. На соединение с ними будут кидать новые немецкие войска, им в прицеп и поддержку будут давать итальянские и румынские дивизии... Ух и сражения предстоят... А мне в тылу околачиваться? Ни за что. Если что захлябнет с Лидкиным санаторием, оставлю на бабушку, сам обратно.

— Ничего, наши без тебя справятся и с Паулюсом и с Манштейном...

— Подначивать я тоже умаю.

— Ты не задавайся. Попроще, попроще... Костю Кукурузина помнишь?

— Сегодня разговаривал.

— Костя, пожалуй, не меньше тебя герой, но не выпячивается.

— Легче на поворотах. Схлопотать можешь... Костя герой? Гимнастерка голая. Среди пацанвы был герой, в мирное время.

— У него два Красных Знамени.

— Ну пупке?

— В комоде.

— У меня в комоде — вагон орденов.

— На совесть.

— Чего не носит?

— Скромный.

— Если действительно у него два Знамени и не носит?.. Недохват.

— Чего?

— Серого и белого вещества.

— На дюжину таких, как ты, его мозгов хватит.

— Ну? — Губки Вадьки обмякли от довольной улыбки. — Закругляй.

— Сам ты себя закруглил.

— Квиты, Сережка. Не связывайся ты со мной. Я злющий. Не хотел сниматься с фронта. Ты же знаешь меня...

— Вадьк, я встречал взрослых у нас на коксе, на домнах и в других цехах... У них бронь. Они боятся, как бы начальник не снял бронь и не отослал их в распоряжение военкомата. Ты, сравнить с ними, пескарь, но все равно ничего не боишься.

— Умирать никому не хочется. Верно, я не из робких. Трусить нельзя. Случается, трушу, волнуюсь скорей. В общем-то я отчаянный. Натура. Ваша жизнь странная... Тихо как! Ровно никаких тревог.

— Видимость.

— Конечно, отсюда, издалека, фронт страшней. Я даже испугался, как меня не укокошили фрицы. Вот дурной. Опасность позади — и испугался. Понимаешь, не верится, что я уцелел. Среди ежеминутного смертоубийства! Вы счастливчики! Но все равно боевую жизнь я не променяю на вашу. Не думай, что мне лишь бы воевать. Разгромим фашистов, я мечтаю на границе служить. Правда. Иногда, если затишье на фронте, я смотрю... Развалины, убитые... покореженная техника... Думаю: «Зачем все это?» И кажется: вот-вот проснешься и ничего такого нет и не может быть.

С тех пор как я начал помнить собственные чувства, самым важным и постоянным моим чувством было то, что я сохраняю свою неотделенность от матери даже в разлуке. Во время побегов из дома единственное, от чего я страдал, было то, что я поступал вопреки неразрывности, которая существовала между нами. Но все-таки и в бегах ни движение, ни расстояние не прерывало нашей взаимосвязи. Должно быть, из-за этого я страдал сильнее других мальчишек от тоски и от того, что ввергнул мать в ничем не заслуженные тревоги, какие могут подорвать ее жизнь.

Сопоставляя себя с Вадькой Мельчаевым, в те годы я досадовал: клякса, хлюпик, маменькин сынок.

Я только понаслышке знал, куда Вадьку заносила тяга сражаться с врагами д е д и н ы и о т ч и н ы, так говаривали князья-русичи, готовясь к защите земель или в поход, — поэтому я всего лишь мог догадываться, что его натуру, очарованную одной целью и не подозревающую в том жестокости и не считающуюся с мольбой родственников, изменила война.

Воспоминания оттягивают тоску. Спасая нашу привязанность от разрушенья они возвращают прошлое с такой предметной осязаемостью, что создают иллюзию того, точно бы мы вновь прожили то же самое, что было с нами в действительности.

В ожидании минуты, когда из домика в ы к л и к н у т и меня, я думал о матери. Вслед за моими думами, либо пронизывая их, либо выпархивая из них, как стрекозы из воды, являлись картины, в которых по преимуществу действовали мать и я: как будто отдельные эпизоды нашей жизни прокручивались повторно.

Была в моем состоянии тоски и воспоминаний неостановимость, сродни той, когда, встревожившись, как бы уйдешь вразнос; так уходит вразнос мотор постоянного тока из-за перегрузки или потому, что он от резкого скачка напряжения начал работать трансформатором.

Почему-то мы не отодрали от казачьей фуражки лаковый козырек и не пришили к околышу подклад, набив под него прелой соломы. Может, очень нам не терпелось сыграть в футбол? А может, кто-нибудь из нас хотел сохранить фуражку для сбора утиных яиц?

От наших пинков солома быстро перемололась и обильно выхлопывалась из фуражки. Это задорило нас. Мы поддавали ее, изловчась, так, чтобы как можно больше трухи вышибалось из-под саржевого подклада. Мы не столько гоняли фуражку, сколько потешались. Да еще старались напрокудить: чтоб осыпало пробегавшую мимо девчонку из мордовского «Шанхая», чтобы почертыхался красильщик, шмыгнув со своим чистеньким узлом сквозь облако трухи, чтоб припорошило соломенным сором тонкие кленовые кружки, плавающие в ведрах, которые тащила на коромысле земляночная молодайка.