Владимир Дягилев - Вечное дерево

Теперь напишу про Сенечку. Он с полковником все спорит, а без него отзывается о нем положительно. Это потому, что наш Сенечка добрый. Он недавно для нас целый вечер играл, и две новые, песни разучил: про геологов и "Бухенвальдский набат". Он купил две белые рубашки и носит их по вечерам. Они так ему идут, просто прелесть. Еще ему очень усы идут. Он как-то не побрился, и мы заметили это. Начали просить, чтоб не сбривал, так разве он послушается? Он вообще к нам не прислушивается, считает еще не вполне взрослыми. Вот ты напиши и внуши ему, что это вовсе не так. Если мы к нему хорошо, так это вовсе не означает...

Верно, верно, Гануся. Согласная. Подписываюсь. Это я, Нюся. Я уже вернулась, купила туфли белые, с затупленными носами. Так сидят, просто мечта! Даже носить жаль, особенно на танцы. Там подметки горят, как стружка. Я думаю-похожу в старых. Во всяком случае, у меня такие ноги, что на них любая обувь сойдет. Не подумай, что хвастаюсь. Так Сеня сказал. Он в последнее время мне одни комплименты говорит. Нелька сердится на это. А я при чем? Галка говорит, будто он это делает для отвода глаз. А что ему отводить? Уж не такая я, чтобы глаза отводить. Между прочим, эти рубашки я ему посоветовала купить. Только ты не выдавай меня.

Еще скажу о бригадире. Он очень переживает. И мы за него переживаем. Как ты думаешь, можно к нему на дом явиться, хотя бы пол .помыть? Он ведь один сейчас.

Мы втроем придем и помоем.

И еще, Гануся. Галка наша в Сержа по уши. Из комитета не вылезает, хотя и делает вид, что она не думает о Серже. Напиши ей, чтоб меньше торчала в комитете.

Нехорошо это, не гордо.

И, пожалуйста, пиши нам. Мы очень по тебе скучаем.

Обнимаю тебя и целую.

Нюся.

Нюська не дает прочитать, что она там нацарапала, и потому я подписываюсь только под своим написанным.

Целую, Гануся, жду тебя не дождуся. Нелька".

"Ганна!

Разреши не писать обычных слов, которыми начинают письма. Ты и так знаешь, что я отношусь к тебе как к другу и желаю быстрее поправиться, пережить наше общее горе и вернуться в бригаду.

Сейчас у меня есть срочные, деловые вопросы. Я не решался писать тебе о них. Но очень надо. Ты извини и пойми. Договорились?

Дело вот какое. Наш друг Леша одно время занимался реостатными рамами, что-то придумывал, изобретал.

Он мне и говорил, да я позабыл, потому что это было во время экзаменов и мне тогда не до "ранки" было. Что-то насчет особого крепления, особых зажимов. Ну, убей - не помню. Может быть, вспомнишь? Очень надо.

Тут такое дело. Наш полковник влип с этими рамами: махнул с Клепко. Теперь мучается, и помощи не принимает, и сам пока что ничего придумать не может, и норму недодает. Ему на помощь даже его товарищи, отставники, подключились. Откуда они узнали-ума не приложу. Но что они могут? Только мы сумеем помочь.

Правда, наш с норовом. Но это я беру на себя.

И еще одно. Приходил тут усатый такой, тоже отставной, новенький, в парткабинете работает. Может, знаешь?

Полковником интересовался. Все выспрашивал, со всеми беседовал. Я так понял: неспроста это. Правда, наш Кузьма говорит-муть, но я-то вижу.

А в общем, у нас порядок. Все на высоте. У меня лично тоже на уровне. А если девчонки тебе что-нибудь насчет меня пишут-не верь. Они все меня разыграть пытаются, но это у них не выйдет. Я не мальчишка, кое-что в жизни понимаю.

Да, Ганна, чуть не забыл: наш полковник расценками заинтересовался. Пока принюхивается. Но я верю: он может. С ним считаются, и мужик он въедливый.

Ну, отдыхай там. Нас не забывай. Мы тебя все помним и ждем, как родную.

Сердечный привет,

Семен."

Ганна отложила письма в сторонку, закрыла глаза и тотчас представила себе завод, цех, свою бригаду: Галку в цветастой косынке, Нельку и Нюсю, всегда смеющихся, Сеню со сведенными на переносье бровями. И так тосклич во стало, так захотелось повидать их всех, поговорить, поработать рядом с ними. Впервые за время разлуки она ощутила тоску по заводу, по товарищам, по работе. Всю неделю, что она здесь, у моря, Ганна старалась ни о чем не думать, больше ходить, больше бывать на берегу, дышать свежим воздухом. Так и советовали врачи. Еще они велели находиться среди людей. Но ей не хотелось шума, голоса ее раздражали, смех выводил из себя. Тут, на берегу, ей было спокойно.

Ганна часами сидела у моря, глядя вдаль и наслаждаясь переливами красок. Ей ни с кем не хотелось быть, никуда не хотелось идти. И на почту она не ходила всю неделю.

Сегодня, совершенно случайно, проходя мимо почтамта, она увидела очередь "до востребования", пристроилась и получила наконец свою корреспонденцию.

Писем скопилось целый десяток. Еще от Полины Матвеевны, из комитета, еще от кого-то-почерк совсем незнакомый. А эти она сразу узнала, круглые буквы, писанные Галкиной рукой (она и раньше получала от нее письма, когда бывала в отпуске). И Нелькин-почерк тоже знаком - буквы внаклонку, словно прижались одна к другой плечами, как вон девчата на скамеечке. Сеня пишет четко, как на чертеже. Он и к письмам серьезно относится, будто и тут зачет сдает.

Что он написал? О чем?

- Что-то про Лешу,-вслух произнесла Ганна и повторила, как бы вслушиваясь в эти слова: -Про Лешу.

Она впервые с момента несчастья произнесла его имя. Проговорила и задумалась, и не ощутила острой боли, а только грусть, что всегда чувствуешь, вороша дорогие сердцу воспоминания.

- Да, про Лешу. И это важно.

Ганна быстро достала Сенино письмо, еще раз перечитала.

"Было, было. Леша хотел избавиться от тяжелых тисков..."

Раскатистый гогот отвлек ее от мыслей. Ганна повернула голову и в стороне, у книжного киоска, увидела группу парней, гогочущих во всю силу своих глоток. Над ними возвышался неуклюжий, костлявый юноша. Он торчал над всеми, как гвоздь из доски.

* * *

Ганна пригляделась.

Парни пачкали руки о свежевыкрашенную оранжевой краской скамейку и азартно хлопали ими по светло-голубой стенке киоска. На стенке оставались пятерни разных размеров, как грязные пятна на чистом платье.

Ганна встала и решительно подошла к киоску.

- Что вы делаете? - спросила она парней.

- Не видишь? - хмыкнул парень, черный, как головешка.-Америку обгоняем. У них отпечатки пальцев только, а мы целую ладонь оставляем.

- Люди работали, а вы? Для чего?

- Тоже мне-лектор!

Глаза Черного сверкнули злостью.

- Не смей, - сказала Ганна твердо и решительно. - А то я тебе такой отпечаток оставлю, на всю жизнь запомнится.

- А ну!-Черный занес измазанную руку, чтобы оттолкнуть Ганну. Она увидела его ладони в оранжевой краске, как в крови.

И тут вмешался Гвоздь:

- Ладно, Цыган, напрочь, - и встал между Ганной и Черным.

Мгновение Цыган не отступал, прислушиваясь, как оценят это дружки, потом опустил руку.