Владимир Дягилев - Доктор Голубев

Ирина Петровна Гудимова сидела у своего рабочего стола. Настольная лампа под зеленым абажуром освещала бланки анализов.

Сегодня в отделении спокойно. Тяжелых нет, больные спят.

Все шесть палат пятого терапевтического расположены по одну сторону коридора, по другую — широкие окна на проспект. Сейчас и в коридоре и за стеклянными дверями темно, лишь синие лампочки — по одной на палату — светятся скупым светом.

Ирине Петровне сквозь набегающую дремоту все вокруг кажется погруженным в голубую воду, только два огня — ее и рыженькой Аллочки, сестры второго поста, — как два бакена на широкой реке.

Тихо. Только изредка кто-то крикнет во сне, кто-то позовет, кто-то застонет. Все звуки здесь по-особому гулкие. Где-нибудь внизу скрипнет дверь — и слышно. В соседней палате забормочет больной — слышно. Аллочка разлиновывает тетрадь — слышно, как мягко скрипит карандаш, На улице дождь, и слышно, как осторожно подвывает ветер за окном и дождинки стучатся в стекло.

Ирине Петровне холодно; поверх халата она накинула шерстяную вязаную — своей работы — кофту. Пока есть свободное время, нужно переписать анализы в истории болезни. Переписать не как-нибудь, а красиво. А то опять начальник станет ворчать. Тяжелый характер у начальника: придирается, всем недоволен. Очень он изменился за последние годы. Ирина Петровна помнит, как пятнадцать лет назад, когда она впервые пришла в госпиталь, он встретил ее в этом же коридоре, подал сухую руку и, не выпуская ее руки, повел к себе в кабинет, усадил в кресло, заставил выпить стакан чаю «за компанию», расспросил обо всем, ободрил, обещал помогать. Тогда она была молоденькая, только что закончила фельдшерскую школу, И начальник был совсем другой — с черными густыми бровями, добрый, покладистый. Сейчас брови у начальника седые, лохматые, и характер такой же лохматый, взъерошенный — все ему не так… Да, время идет. Ирина Петровна вспомнила, как первый раз она делала укол вот в этой же сто седьмой палате — и сломала иглу. Перепугалась, со слезами бросилась в кабинет к начальнику. Он успокоил, пошел вместе с ней к больному и сам сделал укол… Зазвонил телефон. Ирина Петровна подбежала к аппарату:

— Да. Слушаю… Дежурная сестра Гудимова. Хорошо, приготовлю. Минуточку. А что у него? Так. Все ясно.

Возвращаясь к своему столу, Ирина Петровна заметила вопросительный взгляд Аллочки.

— Звонили из приемного. Ожидается тяжелый больной. Просили подготовить место.

Дежурный терапевт Леонид Васильевич Голубев стоял у окна. В темном стекле отражалась его широкоплечая, приземистая фигура в белом халате. Черные волосы заправлены под белую докторскую шапочку. Ровная белоснежная полоска подворотничка врезалась в мускулистую загорелую шею.

На улице шел мелкий осенний дождь. Перед окном, поскрипывая, раскачивался уличный фонарь, и ветер гонял из стороны в сторону по большой морщинистой луже его неровный желтый отблеск.

Голубев устал, но спать не ложился. Сегодня его первое дежурство в госпитале. Почти десять лет назад он закончил медицинский институт в Сибири. Много испытал и пережил на фронте. Занимал большие административные должности. А после войны потянуло его на лечебную работу — выполнять то дело, ради которого он учился. С огромными трудностями ему удалось попасть сначала в маленький гарнизонный госпиталек, затем на лечебный факультет Военно-медицинской академии. Он окончил факультет в тысяча девятьсот пятидесятом году, и его назначили ординатором в один из крупнейших военных госпиталей.

О дежурстве Голубев узнал неделю назад. Вчера вечером он еще раз перелистал учебники по терапии Ланга, Зеленина, прочитал справочник по неотложной терапевтической помощи, готовился, как к серьезному испытанию, даже немного волновался.

И вот дежурство кончается, а ничего особенного не произошло. Больные поступали несложные: с язвенной болезнью, с гипертонией, с эмфиземой легких. Два солдата с пневмонией — вполне ясные, что называется, студенческие случаи. Он быстро во всем разобрался. Было даже немного обидно, что не пришлось ни над чем призадуматься.

По проспекту, шипя колесами, прошел последний троллейбус.

Дождь усиливался. Молодое деревцо, должно быть тополь, высаженное на проспекте прошлой весной, гнулось на ветру, снова распрямлялось и опять гнулось. «А ведь и оно борется за свою жизнь. Борется с ветром», — подумал Голубев.

В дверь громко постучали. Вошла сестра приемного покоя.

— А вы, оказывается, не спите?

— Не хочется что-то.

— К вам тяжелого привезли.

— Ну что ж, давайте. — Голубев энергично потер руки.

Скрипнула дверь. Показался шофер и за ним краснощекий круглолицый сержант. Они внесли больного. Больной лежал на носилках, с головой укутанный в стеганый спальный мешок. По тому, как надулись вены на больших руках шофера, шедшего первым, как он напрягался, наклоняясь вперед и приподнимая плечи, можно было понять: ноша тяжелая.

Больного пронесли через вместительный, залитый мягким светом зал ожидания в кабинет терапевта. Шагов почти не было слышно: пол покрывали ковры.

— Кладите его сюда, на топчан, — распорядилась сестра. — Спальный мешок оставьте на носилках. Здесь тепло. Шинель снимите.

Когда стали снимать шинель, больной застонал приглушенно и протяжно. Голубеву бросились в глаза синие губы больного, точно он только что ел чернику.

— Вы сопровождающий? — спросил Голубев сержанта.

— Так точно. Гвардии сержант Быстров.

— Тогда подождите в зале.

Сержант и шофер, осторожно ступая, вышли из кабинета.

Голубев сел подле больного, спросил:

— Ваша фамилия?

— Сухачев.

— Имя, отчество?

— Павел… Данилович…

Голубев заметил, что больной часто и поверхностно дышит. Дыхание шумное, и крылья носа раздуваются при вдохе. «Носокрыльное дыхание, — отметил Голубев. — При каких заболеваниях оно встречается? — Он отогнал эту мысль: — Не надо спешить, иначе запутаюсь».

Голубев оглядел больного. Перед ним лежал атлетически сложенный юноша. Его светло-карие глаза лихорадочно блестели, лицо раскраснелось, и над верхней губой и на щеках золотился пушок, и брови — густые, пшеничного цвета — тоже золотились, придавая всему лицу какое-то сияющее выражение.

— На что жалуетесь? — деловито спросил Голубев.

— Тут. — Сухачев растопырил пальцы и ткнул себя в грудь всей пятерней.

— Что больно? Как больно? Ноет, давит, жмет? Когда болит?

Сухачев отвечал с трудом, морщился, глухо покашливал.

— Сержант! — позвал Голубев.

Вошел сержант, смущенно огляделся — он не знал, как держаться в этой ослепительно чистой комнате, и на всякий случай снял пилотку.