Владимир Дягилев - Доктор Голубев

Аллочка, завидев начальника, встала и торопливо спрятала локоны под косынку.

Сухачев дышал кислородом. Он полулежал в постели, откинув голову на подушки. Свет синей лампочки падал на него сверху, отчего лицо казалось особенно бледным, а золотистые брови — зеленоватыми.

Песков сел на табурет, услужливо подставленный нянечкой, взял руку больного.

Сухачев открыл глаза, вздрогнул. Перед ним сидел белый старик — белые волосы, белые брови, белый халат и глаза тоже белые, бесцветные. Он покашливал и что-то бурчал себе под нос. Сухачев весь сжался, насторожился, стал выжидать. Но белый старик не произнес ни одного слова, не сделал ни одного жеста, и это успокоило Сухачева. Он пришел в себя и понял, что это — доктор.

Начался осмотр. Он был мучительным и неприятным для Сухачева. И руки у этого доктора были острые, костлявые. Сухачев терпел, крепился. «Значит, мне и в самом деле плохо, — думал он. — Иначе бы не пришел этот белый старик».

Песков долго его крутил, несколько раз заставлял садиться, поворачивал то на один, то на другой бок, вставал на колени и слушал не трубкой, а просто ухом. Сухачев близко видел это ухо — большое, покрытое белыми волосками.

Окончив осмотр, белый старик похлопал Сухачева по плечу и тяжело поднялся с колен.

В этот момент в палату, распахнув дверь, вошел молодой доктор с приятными, мягкими руками, тот, что принимал Сухачева.

Белый старик даже не взглянул на молодого доктора, ничего не сказал и вышел из палаты.

В своем кабинете Песков сел в кресло с потертыми подлокотниками, взял у сестры историю болезни Сухачева и долго ее читал.

Голубев стоял у стола, ждал, когда начальник пригласит его сесть. Но начальник словно не замечал его присутствия. Тогда Голубев спросил:

— Товарищ полковник, разрешите сесть?

Песков кивнул и жестом велел Ирине Петровне уйти, Песков и Голубев остались вдвоем. Начальник все продолжал листать историю болезни, не глядя на Голубева. «Испытывает мое терпение», — решил Голубев. Он смотрел на Пескова с уважением: старик не поленился приехать ночью. Так может поступить только настоящий, любящий свое дело врач. И в то же время Голубев ожидал неприятного разговора: «Я, очевидно, ошибся, и начальник укажет на ошибку».

— Н-да, почерк у вас неразборчивый, — наконец произнес Песков.

Голубев пожал плечами. Никто не жаловался на его почерк. Да и стоило ли сейчас об этом толковать!

Песков поднял голову, выжидательно посмотрел на блестящую пуговицу голубевского кителя, пошевелил бровями и, не услышав возражений, вновь склонился над столом. Голубев видел, как под белыми реденькими волосками на голове начальника покраснела кожа.

«Не хочет меня обидеть. Ищет, как бы помягче начать разговор», — подумал Голубев.

— Я, наверно, ошибся, товарищ начальник? — спросил Голубев.

— Гм. Вот именно, молодой человек, — Песков еще сильнее покраснел и тут же поправился: — Ошиблись, товарищ майор…

— У больного, возможно, поражено сердце, — полуутверждая-полуспрашивая сказал Голубев.

— Да-с, справедливо изволили заметить, Голубев пропустил иронию мимо ушей.

— Что же все-таки у больного? — спросил он негромко.

— Острый перикардит, — ответил Песков и, видя, что молодой врач огорошен, с удовольствием повторил: — Да-с, выпотной перикардит!

— Я тоже предполагал, что у него задето сердце, — деловито продолжал Голубев, — Я даже хотел поставить сердечный диагноз.

— Так почему же… — Песков хлопнул ладонями по столу.

— Но я не был в этом уверен.

— Поставили бы под вопросом.

— Видите ли, товарищ начальник, — сказал Голубев после паузы, — ставить диагнозы под вопросом безусловно можно. Но я лично не очень люблю это делать. Иногда под вопросом скрывается трусость врача, желание перестраховаться, а некоторые просто прикрывают свое незнание.

Голубев заметил, как у начальника побагровели уши, а лохматые брови сошлись на переносье, «Чего это он ощетинился?»

— Я помню такой случай, — продолжал Голубев. — Был у нас уважаемый старый врач…

Песков с силой, всей ладонью, нажал на звонок. Вбежала Ирина Петровна.

— Поставьте больному пиявки, — приказал Песков, натягивая на себя ту привычную личину маститости, в которой он обычно пребывал в отделении.

— Куда, Иван Владимирович?

— Куда? Гм… На сердце, конечно.

Он сделал попытку улыбнуться, показывая вставные тусклые зубы.

— Вы, Леонид Васильевич, можете идти, Благодарю вас за приятную беседу.

— Слушаюсь.

Голубев встал, почтительно поклонился и твердым шагом вышел из кабинета.

Сто седьмая гвардейская палата, как ее с гордостью называли больные, — светлая и чистая. Благодаря широким окнам, сводчатому высокому потолку, нежно-голубой масляной краске, покрывавшей стены, палата казалась выше, вместительнее, воздушнее, чем была на самом деле, В палате десять коек: пять — слева от дверей, пять — справа. Между койками тумбочки, перед койками табуреты. Все выкрашено белой краской. И когда сюда заглядывает солнце, то все начинает сиять, лучиться, по стенам и потолку бегают золотистые зайчики, паркетный, натертый до блеска пол пересекает слепящая дорожка.

Жизнь в палате начиналась с шести тридцати утра, Приходила дежурная сестра, измеряла температуру.

Первым просыпался старшина палаты Кольцов — рослый, загорелый, с остроугольным шрамом на левой щеке. Он встряхивал головой, делал несколько резких движений руками — «разминался» — и садился на койке.

Так было и в это утро. Кольцов оглядел палату хозяйским глазом. Кровати стояли ровными рядами, как в строю, аккуратно свернутые синие госпитальные халаты лежали на табуретах. Только один халат был не свернут, а брошен комком. «Опять Лапин. Вот растрепа! — возмутился Кольцов. — Всё стишки в башке».

Тут старшина заметил новенького. Он лежал на груде подушек на крайней койке у дверей. Кольцов слегка ткнул в бок своего соседа:

— Семен, проснись маленько.

Хохлов лежал, накрывшись с головой простыней, и даже не пошевелился.

— Семен! — настойчиво повторил Кольцов.

Из-под простыни показалась рыжая голова, курносый нос в веснушках.

— Чего тебе-е? — сквозь зевоту протянул Хохлов.

— У нас новенький.

— Ну и пущай, я не возражаю.

Из другого конца палаты послышался приглушенный стон. Друзья вскочили и поспешили к новенькому. Тот дышал так, точно за ним кто-то гнался.

— Чего надо? — спросили друзья в один голос.

Оба кинулись к графину, налили воды. Новенький пил медленно, постукивая зубами по кружке. Пока он пил, друзья не отрывали глаз от его лица: оно было бледным, и золотистые брови особенно подчеркивали эту бледность, ввалившиеся глаза казались большими и горящими глубоким внутренним огнем.