Владимир Дягилев - Вечное дерево

- А я их разделю. Каждому по одной дам.

- Сам придумал?

- Кузьма Ильич подсказал. Я только собирался.

Так соседи, бригада Ганны делает.

- Толковая идея. Благословляю, дорогой.

Снова донеслась музыка и поплыла, удаляясь, по дальней аллее. Теперь людей не было видно. Мрак опускался на землю все ниже. Огни в домах горели все ярче. И уже различимы были комнаты, оранжевые абажуры, фигуры хозяев, обстановка.

- Чего я хочу, - раздумчиво произнес Степан Степанович,-чтобы ребята почувствовали и поняли, что они тоже дело делают, пользу приносят. Где-то я читал, что заключенные и те, если они без толку работают, скажем, камни с места на место перекидывают, испытывают угнетение от такого труда.

- Мрачный пример,-пошутил Дунаянц.-Да еще к ночи.

- Ну, может, и неудачный,-согласился Степан Степанович. - Только пойми мысль. Вот когда почувствуешь пользу, увидишь дело рук своих...-Он оборвал разговор, усмехнулся. - Чего я тебя агитирую?

- Агитируй, дорогой. Я уже согласный.

Они замолчали, вслушиваясь в тишину наступающей ночи, в отдаленные голоса.

- А отступать не привык,-сказал Степан Степанович.-То вы меня сватали, а теперь я сам не соглашусь сдать бригаду. Ведь если не мы, кто же их на путь истинный, этих парней, наставит?

- Ах, дорогой!-воскликнул Дунаянц и взял под руку Степана Степановича, давая этим жестом понять, что он разделяет его мысли.

Долго они еще сидели молча, думая каждый о своем, а в общем об одном и том же-о работе, о заводе, о тех, кого нет здесь, но кто им близок и дорог, как друг и единомышленник.

Степану Степановичу было приятно, что товарищи верят ему, сочувствуют и хотят помочь. А Дунаянцу было радостно, что его опасения не оправдались, что Стрелков отступать не собирается, а значит, у него, Дунаянца, появился надежный помощник.

Насидевшись, они встали и пошли по темной аллее.

Где-то пели песню. Где-то за кустами шепталась парочка. В дальних домах горели огни. Под оранжевыми абажурами сидели люди.

* * *

В воскресенье Колька Шамин пригласил Журку прокатиться на пароходе за город. Журка согласился поехать. Нужно было поговорить начистоту, и чем скорее, тем лучше.

Ребята ожидали Журку на пристани, у Тучкова моста. Хотя он и опоздал, они не стали упрекать его.

И Колька не выдал своих обычных хохмочек.

На теплоходе было полно народу. Пассажиры забили все салоны, все проходы. Те, кто не успел сесть, пробовали найти местечко или хотя бы занять удобные позиции у борта. Было душно. Пахло потом и табачным дымом.

Парни протиснулись на верхнюю палубу. В глаза брызнуло солнце. Свежий воздух хлестнул по щекам.

Теплоход отвалил от причала и, закончив маневрирование, взял курс на Петродворец. За кормой зажурчала вода. Крупные брызги поднимались чуть ли не до борта.

- Ну как, старики, - заговорил Колька, - куда путь держим?

По тому, как он сказал это непривычно серьезно, по тому, как до лоска натянулась кожа на его круглой башке, Журка понял: Колька от своего плана не отступает, стычки не избежать.

Боб и Мишель молчали. Журка не отвечал, предоставляя Кольке инициативу. Да и что он мог ответить?

Ведь для него главным была Ганна...

- Не понимаю, для чего? - воскликнул Колька.- Какой смысл, токари-пекари? В чем светлая идейка? Работать, лишь бы слыть рабочим, по принципу: "Попал в стаю-лай не лай-хвостом виляй". Так я ж не собака. Пардон за извинение.

Он сплюнул в кипящую воду и покосился на Журку вызывающе.

- Давай не будем, - проговорил Журка.

Разговора не получалось, потому что он не мог сейчас, здесь говорить по существу, об истинных своих мотивах. Колька понял это.

- Я щажу твои чувства, мыслитель. Но это не значит, что я соглашаюсь. Это не значит, что и мы должны за тобой чапать. У нас есть своя тактика, и мы ее, и только ее будем придерживаться. Так мы им еще наработаем. Уже наработали!

Боб и Мишель захихикали. Колька глянул на них сердито, и они моментально умолкли.

- Ты знаешь меня. Я человек прямой. Я скажу честно. Мне эта работа до фонаря. А если еще честнее, меня вообще ничто не тянет. Я не знаю еще своего призвания.

Сказали предки: в институт. Иду в институт. Пошел, не прошел. Сказали: на завод. Хиляю на завод. Я лично хочу одного: веселой жизни. А для нее нужны деньги!

Вот суть явлений! - воскликнул он театрально, на мгновение став лукавым, привычным парнем. Но тотчас же погасил лукавинки, нахмурился.

Что-то тяготило его. Что-то не давало покоя. Журка заметил это.

- Мне все равно,-продолжал Колька,-куда податься, на кому работать (он так и сказал-"на кому").

Лишь бы монета была. Где больше платят, там и лучше.

А вообще, старики, хорошо волку...

- Белая лошадка! - прервал Журка, вспомнив Юг, скамейку под каштанами и Ганнины сердитые слова.

И как только он об этом вспомнил, тотчас почувствовал ее за своей спиной, будто бы она наблюдала за ним - что скажет? как поведет себя? Белая лошадка. Тебе на парад только. А другие пусть... А ты видел настоящих лошадей?

- А ты лично не знаком с королем Махендрой? - отпарировал Колька.

- Лошадям подковы нужны. А подковы руками делают...

- Не загибай подковы, старик. Я не лошадь, "Говори,-подсказала Ганна.-Выскажи все, что думаешь". А Журка еще ничего не думал. Он произносил те слова, которые она, по мнению его, сказала бы.

- А кто же для нас делать будет? Какое право мы имеем на готовенькое? Веселая жизнь! Это значит, что кто-то для нас.

- А ты хочешь, чтобы мы для кого-то?

- Нет, ты мне ответь, что такое веселая жизнь?

- А ты мне скажи, в чем смысл нашей работы?

"Скажи, объясни. Не уходи от ответа", - подсказала Ганна.

- А что, скажу. Почувствовать руки. Дело в руках.

Знаешь, как здорово, когда деталь теплеет, будто оживает. А потом ты видишь свою гаечку на вещах, на приборах, которыми пользуются люди.

- Ах, ах! И люди встречают тебя с оркестром! Да им плевать на твои гаечки. Есть знаки - покупают вещь, нет знаков - не покупают. Ты ишачь, а они покупать будут.

"Не соглашайся!"-возмутилась Ганна.

- Значит, в тылу сидеть? - спросил Журка. - Представь, была бы война. Отцы на фронтах, а мы, значит, в тылу, веселую жизнь ведем?!

- Сравнил! Отцы! Понахватался, токарь-пекарь.

Идейным стал! - и Колька выругался грязно и витиевато,

Боб и Мишель заржали. Журка замолк, потрясенный цинизмом. Первое желание было трахнуть сверху по Колькиной круглой башке.

"Не принижайся, не ложись со свиньей в одну лужу, сам свиньей будешь", - посоветовала Ганна.

- А я ведь думал, что ты своего отца хоть немного уважаешь. А ты, оказывается, вон как.

- Что отца? - Колька смутился. - Я вообще. Воевали, ордена получали. А что имеют? Такие же работяги, как и все, как и мы, если хочешь. В грязи, в масле, в окалине, с окладом в сотню рублей. Что твой отец имеет?