Юрий Рытхэу - Белые снега

Что-то мелькнуло между торосов. Млеткын насторожился. Он выпростал руки из-за пазухи и надел заледенелые рукавицы. Ствол винчестера покрылся белым инеем.

Это была нарта. Она петляла между торосов, то приближаясь к скалам, то удаляясь в сторону покрытого льдом моря. Млеткын приладил к глазам бинокль. Да, это была упряжка Пэнкока. Каюр сидел впереди, а за ним в своей полосатой камлейке учитель Сорокин.

Упряжка приближалась к тому месту, где Млеткын назначил ей гибель. На пути снежной лавины торосы убегали в морскую даль, и дорога хорошо просматривалась: все спокойно. Ничто не должно помешать. Млеткын осторожно, стараясь не издать ни малейшего звука, дослал патрон в ствол. Затвор работал плохо — застыла смазка. Но вот Млеткын нажал на спусковой крючок… Звук получился глухой, даже поблизости едва слышимый. Но земля ощутимо дрогнула. По поверхности снега побежали трещины, заполненные голубизной, словно кто-то в спешке расчерчивал нетронутую снежную целину. Лавина не торопилась. Шаман в спешке дослал в ствол еще один патрон и сделал второй выстрел, но он уже был лишний: мелкие осколки снега побежали вниз, раздался глухой мягкий звук, и огромная лавина рухнула, рождая пургу, ветер и снежный ураган. И тут Млеткын не выдержал, поднялся во весь рост и закричал. Он кричал заклинания, английские ругательства, торжествующие слова, он был готов даже запеть от радости…

Лавина прокатилась до самого низа, отдельные глыбы слежавшегося снега достигли далеких торосов.

Млеткын едва дождался, пока уляжется эта буря. Когда наконец облако снежной пыли рассеялось… он чуть не, вывалился из своего укрытия: за рыхлой массой целая и невредимая виднелась нарта и два человека — один из которых был в полосатой камлейке. Они стояли рядом и смотрели на белую смерть, коснувшуюся их кончиком своего крыла.

Млеткын злобно выругался, схватил винчестер и выстрелил в человека в полосатой камлейке, запоздало подумав, что поступает опрометчиво. Он тут же упал в снега и уполз подальше в укрытие. Оттуда Млеткын осторожно выглянул и с облегчением вздохнул: человек по-прежнему стоял возле нарты, откинув капюшон кухлянки.

Пэнкок дернул Лену за рукав:

— Скорее отсюда! Скорее! — Он с силой толкнул ее к нарте, щелкнул бичом, и собаки, чувствуя опасность, рванули прочь от этих неприветливых скал.

Лена долгое время не могла опомниться. Только сейчас, немного успокоившись, поняла, что кто-то стрелял в нее и пуля, задев росомашью оторочку, сдернула с головы капюшон. Значит, есть на свете люди, которые хотят убить ее? За что? Что она им сделала? Лена теснее прижималась к парте, словно ища у нее защиты. Выстрел…

— И это тоже для нас! — сказал Пэнкок по-чукотски, но Лена поняла, о чем он, снежная лавина тоже предназначалась для них. Трудно было в это поверить, но ведь Пэнкок не станет врать… Зачем ему?

Когда скалы остались далеко позади, Пэнкок повернул упряжку обратно к Нуукэну.

— Почему мы едем назад? — спросила Лена.

— Надо встретить Сорокина с Утоюком и предостеречь их, — объяснил Пэнкок.

Минут через сорок обе нарты встретились, и Пэнкок, волнуясь и запинаясь, рассказал о случившемся.

Сорокин осмотрел капюшон Лены и увидел след пули — из густой меховой оторочки был вырван клок.

— Надо ехать подальше от берега, — рассудил Утоюк. — Может, этот человек еще сидит в скалах, стережет нас.

Приехав в Улак, Сорокин сразу же бросился в Совет.

— Тот, кто спустится сегодня с гор — тот и стрелял, — решительно сказал Тэгрын. — Мы обязательно узнаем, кто это сделал. Только пока не надо говорить всем.

Сорокин направился в ярангу Пэнкока.

У входа в нее стояли люди. Они молча проводили взглядом учителя. Кто-то всхлипнул.

В чоттагине после яркого дневного света было темно. Лена взяла Петра за руку.

— Как больная?

— Она умерла.

— Как — умерла?

— Сама себя задушила, — пояснил Утоюк.

Когда глаза привыкли к полутьме чоттагина, Сорокин увидел сидящего на бревне-изголовье Пэнкока. Плечи его сотрясались от беззвучных рыданий.

Сорокин подошел и, не зная, что сделать, что сказать, как утешить парня, погладил его по голове.

— Это я виноват, — чуть слышно произнес Пэнкок. — Я виноват, что не послушался, не отправил ее своими руками сквозь облака. Теперь ей там будет худо: все будут презирать ее и обижать.

— Что ты, Пэнкок, она ушла туда, где ничего нет. Пусто и темно.

— Это у тангитанов так, а у нас другая земля за облаками…

— Пэнкок… ты не один… У тебя здесь друзья, Йоо…

— Но мать… мать у меня одна… была… — Пэнкок отвернулся от Сорокина, боясь не сдержаться и зарыдать в голос.

В сумерках со стороны Инчоунского мыса показался охотник, тащивший на ремне убитую нерпу. Он медленно поднимался к ярангам, часто останавливался, чтобы отдохнуть. Дорога, которую выбрал шаман, была хорошо видна из селения. На глазах у всего Улака он протащил добычу к своей яранге и остановился.

Долго и с наслаждением шаман пил воду, поданную женой, обстоятельно отвечал на вопросы, рассказывал, как вышел еще на заре на дрейфующий лед против Сэнлуквина, а выбрался на припай уже на виду Инчоунского мыса.

Кто-то сообщил о смерти Гуанау.

Шаман оборвал себя на полуслове и поспешил в ярангу Пэнкока.

В прозрачном дыму костра в чоттагине сидели Сорокин, нуукэнская учительница Лена Островская, Тэгрын и убитый горем Пэнкок. В пологе уже хлопотали старушки, обряжая умершую в последний путь.

Млеткын молча подошел к Пэнкоку и положил руку ему на плечо.

— Не плачь, — сказал он строго. — Твоя мать достойно покинула этот мир. Если у нее нашлись силы, чтобы совершить обряд над собой — значит, она жалела тебя…

— Теперь ей будет худо, — всхлипнул Пэнкок.

— Не будет, — заверил его Млеткын. — Я еще с ней поговорю.

Сорокину показалось, что он ослышался: поговорить с умершей? Но шаман не шутил.

— Я послушаю, что она скажет. Достань выквэпойгын.

Пэнкок подал деревянную палку для выделки шкур, хорошо отполированную и блестевшую от впитавшегося в нее жира.

Шаман скрылся в пологе.

Сорокин с Леной с любопытством следили за удивительным похоронным обрядом.

Шаман отсутствовал довольно долго. Наконец, появившись, он улыбнулся и принялся перечислять вещи, которые пожелала взять с собой умершая. В основном, это были швейные принадлежности, а также любимая чашка, маленький кусок сахару и полплитки кирпичного чаю.

— И еще она сказала… — торжественно объявил Млеткын. — Ну зачем мне передавать словами, что она сказала! Поглядите на улицу!

Пэнкок широко распахнул дверь.

Ветер утих. Улеглась поземка. Небо было чистое и светлое. Где-то у горизонта обозначилось солнце.

— Хорошая погода, — улыбнувшись, проговорил Пэнкок и пояснил Сорокину и Лене: — Это значит, что мать моя не держит зла на оставшихся здесь, ни на кого не обижена и там, — он кивнул в сторону неба, — ее хорошо встретили.