Юрий Рытхэу - Белые снега

— Вот что я тебе скажу, Млеткын, — глухо произнес Омрылькот. — Пришло время действовать. Больше ждать нечего. Надо мстить. Другого пути у нас нет.

Шаман похолодел. Старик никогда не говорил так. Значит, теперь начнутся серьезные дела. Млеткын ждал этих слов, ждал и боялся одновременно. Сам он предпочитал действовать исподволь, нанося мелкие, кровоточащие ранки, которые постепенно могли обессилить противника.

— Однако, — глубокомысленно начал Млеткын, — надо все делать осторожно, в строгой тайне.

— Это само собой, — кивнул Омрылькот.

— Ты ведь еще и член Совета, — напомнил Млеткын.

— Я оттуда вышел.

— Как раз этого делать нельзя, — строго сказал Млеткын. — Наоборот, все пусть будет так, как было. И зря ты не поднимал руку, когда одобряли передачу вельботов на всеобщее пользование.

— Что я, полоумный Умлы, поднимать на себя руку? — усмехнулся Омрылькот.

— Так ведь от того, что не поднял, ничего не изменилось, — осторожно возразил Млеткын. — А вот если бы ты подержал ее, свою руку, над головой, все бы увидели: вот, Омрылькот преодолел себя, потому что он настоящий человек и благополучие улакских жителей для него превыше собственного благополучия. Я бы на твоем месте даже в большевики записался…

— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое!

— Учился же я грамоте, — напомнил Млеткын. — И в большевики бы записался для пользы дела, не будь я шаманом. Оттого, что ты не поднял руку, многие подозрительно смотрят на тебя.

— Так что же мне делать? — растерялся Омрылькот.

— Надо пойти в Совет и поднять руку. Сказать, что ты одобряешь решение передать вельботы в общее пользование.

— А спросят, почему сразу не поднимал?

— Га! — усмехнулся Млеткын, — Для тебя это непросто, все поймут.

«Умный ты, мошенник», — с неприязнью подумал Омрылькот. И хотя нынче не было у него человека ближе шамана, в душе он презирал его. Зная о его болезни, он заставлял своих женщин после ухода шамана тщательно мыть посуду. А для чаепития в его яранге держали специальную чашку, которую подавали только Млеткыну.

— Вот сейчас и иди, — сказал Млеткын. — Зачем откладывать?

Омрылькот медленно поднялся. «Может, и вправду так будет лучше…»

— А ты не ходи, — махнул он рукой Млеткыну.

— Да не пойду я, — успокоил старика шаман. Млеткын смотрел вслед удаляющемуся Омрылькоту и злорадно думал: «Вот он, бывший хозяин Улака, полностью в моих руках!»

Омрылькот подошел к домику Совета. Дверь была широко распахнута. Он вошел. Драбкин и Тэгрын сидели за столом и изучали какую-то бумагу.

— Етти! — приветливо сказал милиционер.

Поздоровался и Тэгрын.

— Я пришел сказать… — с трудом выдавил Омрылькот. — Пришел сказать… — Он умолк, потом, потоптавшись на месте, проговорил: — Чего тут… Я пришел поднять руку… — И снова замолчал.

Он стоял перед удивленным милиционером и председателем Совета, высоко держа над головой узловатую, с наростами на суставах, мозолистую руку.

— Что это значит? — растерянно спросил Тэгрын.

— Это значит, — объявил Омрылькот, — что я тоже за то, чтобы вельботы передать трудовому народу. — И он опустил наконец руку.

— Долго же ты думал, — усмехнулся Тэгрын.

Омрылькот пристально посмотрел на председателя Совета.

— Для меня это непросто, — тихо сказал старик, — вельбот был мой.

— Он прав, — вступил в разговор Драбкин. — Видно, он искренне раскаивается… Потому и пришел не сразу…

Драбкин встал, подошел к Омрылькоту и крепко пожал ему руку, ту самую, которую старик долго держал над головой.

Тэгрын рассказывал на Совете о затруднениях, которые неожиданно возникли на осеннем забое моржей:

— Уже пора начинать, но никто не двигается с места. Все растерянно переглядываются, перешептываются. Потом я догадался: раньше, прежде чем приступить к забою, шаман произносил заклинание. На этот раз Млеткына с, нами не было: он болел. Омрылькот тоже сказался нездоровым. Кому говорить? Что говорить? Люди смотрят на меня, ждут. Подошел Кмоль, спрашивает, что будем делать. Отвечаю — надо начинать забой. Тот возражает. Я не могу совершить обряд, потому что большевик. Кмоль тоже. Посоветовались мы и решили сказать речь. Я начал. Рассказал немного о международном положении. Слушали внимательно, особенно про британский империализм и о жизни бедняков в далекой жаркой стране Индии. Я читал недавно в газете об этом, пригодилось. Вот и говорю, что народ в Индии голодает, потому что тамошние моржовые лежбища принадлежат британским империалистам и местным шаманам. Они бьют зверя и забирают себе все — от клыков до кожи, оставляя индийскому пролетариату только требуху.

Потом стал я говорить о нашей жизни. О том, что в этот день мы бьем моржей не просто как улакские охотники, а как члены товарищества «Красная Заря», как люди Советской республики. Мы сами хозяева жизни, хозяева нашего лежбища, потому что мы — народ и государство. Сказал им это и сам пошел вперед, а за мной двинулись и все остальные…

— А в Индии моржи есть? — засомневался Драбкин и вопросительно посмотрел на Сорокина.

— По-моему, нет, — ответил Сорокин.

— Вот и я думаю, — значительно произнес Драбкин. — Так что, товарищ Тэгрын, с индийскими моржами ты загнул. Хотя в классовом отношении твоя речь была правильная, политически грамотная, но географически ты оказался подкованным плохо. Надо тебе, Тэгрын, по части географии поработать над собой…

Тэгрын согласился с замечанием Драбкина.

А вскоре из Анадыря телеграфом пришел запрос: желают ли местные жители пользоваться русским алфавитом. Телеграмма была подписана — Комитет нового алфавита. Телеграмма эта обрадовала Сорокина, и он поделился с Пэнкоком:

— Наша взяла! Будет у чукчей новый алфавит на основе русского!

Сорокин засел за составление подробного отчета.

Приближалось начало учебного года. Прибывали ученики, селились в интернате. Заведующей и одновременно поварихой была Наргинау. Она взялась за дело энергично и круто. Каждого вновь прибывшего она самостоятельно осматривала, водила в баню, переодевала и только после этого передавала докторше Наталье Ивановне.

Необычно рано в этом году ударили морозы. Снег запорошил все, что еще напоминало о прошедшем лете. Наступила настоящая зима. Старики удивленно разводили руками — давно не замерзало море в такое время.

Холодно и неуютно было в обширном чоттагине яранги Омрылькота. Запах прокисшего теста исходил из боковой кладовки, где старик гнал самогон — дурную веселящую воду, приспособив для этого ствол старого винчестера.

По стенам полуовального чоттагина стояли ряды бочек, нынче пустые, потому что Омрылькот отказался участвовать в осеннем забое моржей.