Всеволод Иванов - Иприт

— Ее почти не видать; я думаю, что она немногочисленна и наступление возможно.

— Вы не знаете этой страны, — возразил пастор. — Я был в ней много лет тому назад во время оккупации Сибири; там есть странная болезнь — красная плесень. Она заводится на ваших людях, и они перестают исполнять ваши приказания. Она как будто покрывает механизм ваших пушек, и они не стреляют. Армия, вошедшая в Россию, съедается красной плесенью почти без остатка, тает в ней, как сахар в чае. Вы умный человек, Рек, хотя и авантюрист. Вы нравитесь мне больше, чем ваш богомольный двоюродный братец, и вы недавно из Страны Советов. Скажите мне, нельзя ли придумать для наступления на Россию какое-нибудь противодействие этой плесени.

— Новую религию, может быть, — робко сказал Рек. — По моим наблюдениям, русские чрезвычайно фанатичны и склонны к разным странностям. Мне кажется даже, что они обожествляют животных и возят их с собой, потому что невероятно предположить, чтобы взрослый человек вез с собой в вагоне медведя без каких-нибудь тайных намерений или религиозных целей…

Но мы должны здесь оставить наших героев, как оставили когда-то Словохотова в трюме в самый разгар его приключений. Нас ждет новый герой, двоюродный брат Река, Ганс-Амалия Кюрре, коммивояжер гребеночной фабрики, который сейчас собирается в Россию.

Ганс-Амалия Кюрре, коммивояжер гамбургских универсальных гребенок великой фирмы Эдгард и К°, был пухленький молодой человек. Он, конечно, занимался спортом час с четвертью в день, что не мешало ему с великой опаской ходить еженедельно на весы, потому что каждую седмицу он прибавлял в весе на две трети фунта.

Он злился, он — смелый человек (от университета, от корпорантской забиячной жизни у него и по сие время остались на щеке следы ударов эспадронов), но что сделаешь с собственным телом, когда оно раздувается со скоростью автомобильной камеры, которую накачивает во время состязания нервничающий и ругающийся шофер.

Кюрре — член правления Христианского Союза Молодежи, он любит читать в тяжелые моменты своей жизни книжки в шагреневом переплете, и ему становится легче.

Вчера Ганса призвал сам великий Эдгард, владеющий восемнадцатью фабриками гребенок в Европе, и спросил его, говоря с сильным американским акцентом:

— Вы знаете, Ганс Кюрре, что такое Ипатьевск?

— Знаю.

— Объясните.

Но объяснения не понравились великому Эдгарду.

— Вы еще очень мало знаете, Ганс Кюрре. Известно ли вам, что в Ипатьевске инженером Альбертом Ши открыт способ несгораемой и неломкой целлюлозы? На вас лежит обязанность ехать в Россию и купить секрет у изобретателя.

— А если он не продаст?

Тогда украдите.

— А если я не смогу?

— Тогда ищите себе другого места, — спокойно ответил патрон.

Ганс не стал разговаривать дальше и, почтительно откланявшись, побежал домой укладывать вещи и образцы гребенок для поездки в таинственную Россию.

И вот мы уже видим его при посадке на аэроплан.

Родные и знакомые провожали Ганса.

Не пришел проводить его только Рек, только что вернувшийся из России.

— Клара, почему не пришел Рек? — спросил Ганс свою сестру.

— Ганс, Рек приехал вчера, но не ночевал дома. Утром он позвонил из правления союза, но сам не вернулся. Вместо него пришли какие-то американцы, они пришли прямо к дяде и сказали ему: «Осанна». Дядя был очень доволен. Они у него оставили чек, и он говорит, что он теперь вроде Иосифа.

Но Гансу было не до разговоров.

Конечно, завидно, что у Река есть какие-то дела с американцами и что ему не надо ехать в Россию. Но пропеллер уже гудел, и ветер от него сбивал котелки с провожающих. Ганс вскочил в аэроплан.

И вот земля под глазами Ганса — словно хорошая скатерть доброй немецкой работы. Вот лежит тарелка с хлебом, подле солонка и какие-то судки — это Берлин. Вон дымящийся суп — это свежевспаханное пастбище. Вон, как ложки, сверкают реки и озера, — все чисто, вымыто, блестит. Приятно иметь такое хозяйство. Жалко только, что обедать приходится одним американцам.

Но вот хозяйство кончилось. Пошли какие-то куски и обрывки.

Это Ганс пролетал над Польшей.

…………………………………

В номере московской гостиницы Ганс взял телефонную трубку, чтобы поговорить с местным представителем фирмы, но через четверть часа он, бледный, без шапки, бежал на телеграф и отправил в Гамбург следующую телеграмму:

Гамбург. Эдгард. 333897 18/18, 9.30. Болен. Умер. Прошу обратной откомандировки. Московский воздух тяжел. На гребенки надежды нет.

На что был немедленно получен ответ:

Москва. Савой. Кюрре 18/18, 10.30. Отправляйтесь к дьяволу. Телеграфируйте немедленно согласие. Исполнить поручение. В противном посылаю другого. Эдгард.

На что Кюрре ответил:

Согласен.

Обмен телеграммами произошел после следующего разговора. Кюрре звонил своему приятелю. Московская телефонная станция была к этому времени уже целиком оборудована автоматами. Случайно именно в этот день тот автомат, который обслуживал телефон Ганса, был испорчен.

И Ганс попал в чужой разговор.

Хотя он и плохо знал русский язык, но ясно разобрался в следующем:

— Вы говорите, шпион, проехавший под видом экскурсанта в район Ипатьевска, снова вернулся в Россию под видом коммивояжера гребеночной фабрики? Проверьте приметы. Он среднего роста, пухлый, и у него шрам на щеке. Но почему телефон трещит?

— Ай…

Это про него. Его спутали с Реком. Проклятое сходство, и эти шрамы. Ведь у Река же не было шрамов. Но разве здесь, в Советах, это понимают? Его поймают… Сошлют… Национализируют… О, если можно было бы вернуться! Но все же нужно было ехать в Ипатьевск. И ведь он не Рек, он — Кюрре. И наконец, может помочь консул… На всякий случай нужно будет отпустить бороду, чтобы закрыть проклятый шрам.

Паника Ганса была бы еще больше, если бы он знал, что автомат присоединил к разговору еще четвертого — Син-Бинь-У, случайно приехавшего в тот день в Москву по делам подшефной Ипатьевскому институту деревни.

Целый рой мыслей охватил китайца.

«Немец под видом экскурсанта. В районе Ипатьевска. И шрамы на щеке. Я, кажется, знаю происхождение этих шрамов. Любопытно было бы встретиться с этим знакомым. В конце же концов, дело не мое».

На этом и кончились размышления Син-Бинь-У.

Теперь, когда прошлое Пашки рассказано нами так подробно, вернемся к пароходу, на котором он плывет.

— Ты хорошо меня слышишь, мой сладкий? — говорил женский голос в капитанской каюте.

— Да-да.

— И ты понимаешь? Мой домашний радиотелефон на десяток вахт хватает из Нью-Йорка до Ла-Манша. Я всегда с тобой, мой милый, только не телефонируй ко мне утром, когда я в ванне. И, пожалуйста, не подслушивай меня, у меня есть свои секреты. А, ты не видишь — я показала тебе язычок.