Всеволод Иванов - Иприт

Женщина, упавшая во время начала наступления русских, очнулась в госпитале. Молодое лицо в стальном старомодном пенсне склонилось над ней.

— Вы пытались пройти в Россию?

— Да.

— Редкий гость, редкий! Бумаги, которые вы несли, переданы по назначению…

Больная поднялась.

— Это от Роберта, с Новой Земли.

Но врач успокоил Наташу.

— Нам все известно. Кто Роберт и кто вы. Если бы вам было лучше, вы бы могли попасть сегодня на заседание Доброхима, где читается доклад об его изобретении веществ максимальной концентрации. Куда мы идем, куда мы идем!..

И грустно покачивая головой, врач отошел от нее. Он, как и многие теперь, многого не понимал. Что ж, стыдиться тут нечего! Это случается даже теперь. Вскоре Наташа увидала подземную Москву. В громадные пещеры были перенесены все здания, не имеющие музейного характера. Надземная Москва превратилась в музей, куда по воскресеньям, охраняемые самолетами, отправлялись экскурсии. Никакая армия не могла пробиться через орешник, а постоянная охрана Москвы аэропланами стоила дороже, чем перенести ее деловую жизнь под землю, а отдых — в деревни, на которые аэропланам не было расчета нападать.

Так война разрешила вопрос о жилищах и отдыхе.

Громадный портрет в траурной рамке, наклеенный на стену подземного Метрополя, изображал инженера Роберта.

«К сегодняшнему докладу в Доброхиме», — кричала под ним красная надпись.

И девушка в теплом платке, вся залитая светом электрических солнц, рыдала у черной рамы. Что ж, слезы в России тогда встречались чаще улыбок. И никто не спросил ее, почему она плачет. Да и нужно ли было это ей…

Большой аэроплан с колоссальной быстротой несся над российской равниной. В саркофаге египетского царя Тутанхамона, привязанном к аэроплану морскими канатами, храпел медведь. Английская королевская мантия небрежно свисала с его плеч. Словохотов сидел за рулем, а позади него, связанный и сгорбленный, подпрыгивал в кабинке бог Рек. Сусанна хлопала радостно в ладоши.

— Боже мой, я не знала, что в России так зелено. Словно ковер…

Словохотов не упрекнул ее за шаблонное сравнение, мало того — в иное время оно ему, наверно, понравилось бы.

— Работы за этим ковром будет тебе уйма. Вытрясай его, стерву.

Ветер между тем увеличивался, и самолет чуть заметно зыбило. Пашка пристально глядел вниз, выбирал место своего спуска.

— Ежели спуститься в Москве, то, по правде говоря, опять, как мухи на изюм, репортеры полипнут…

Он широко вздохнул.

— Мне, по правде говоря, после такой волынки отдохнуть что-то захотелось. Слышал я, давно уж, есть в России город такой — Павлодар. Там, говорят, спят медведи и просыпаются, сказывают, к чаю, да и то если есть к тому чаю горячие бублики. Закатиться разве туда нам, Сусанна? Далеко только… Поикала бы ты, тогда рвать не будет…

Вдруг Пашку самого затошнило. Он наклонился к борту и со стыдом почувствовал, что рот его наполняется чем-то мокрым.

— Чтобы да я, Пашка, матрос всех морей! Не иначе как наши братишки газу какого ни на есть напустили.

Он начал усиленно нюхать. Ничем не пахло. И Рек ничего не чувствовал. Тогда Пашка начал врать:

— Это меня рвет от радости, когда я на родину попадаю…

Сусанна протянула ему лимон. Пашка из презрения к сухопутным людям, при помощи лимона избегавшим качки, никогда не ел этих желтых плодов. Теперь он отмахнулся было, но новый приступ рвоты заставил его взять лимон. Он жевал лимон, глядя себе в ноги, и так они пролетели мимо Москвы. Вдруг он вспомнил.

— У меня ведь водолив — друг тут есть. Я его из Англии отпустил, и теперь ему всю волынку могу доказать по пунктам и докажу… Ты, говорит он мне, предатель и трус… Я, Пашка Словохотов!.. Качаем, братишки…

Тут он с замешательством посмотрел на Сусанну.

— Однако где он может быть, если сейчас вместо барж ходят по Волге подводные лодки. Наверно, в Ипатьевске или в тех местах…

Мелкий дождик моросил им в лицо. Небо было серое и пустынное. Пашке захотелось друзей.

— Или качнуть мне в Актюбинск?.. Там в милиции братишки хорошие были…

А в каталажной камере кедровых плантаций города Тайга продолжалась все еще игра в двадцать одно. На куче денег, белья и винтовок проигравшихся караульных сидел гребеночный вояжер Ганс Кюрре и, тряся замусоленными картами, кричал, возбужденно сверкая глазами:

— Тебе на сколько?

— На трубку, — отвечал немец-колонист.

— А сколько стоит трубка?

Короткое заседание оценивало трубку, и Ганс метал.

Гансу безумно везло. Он обыграл всех, раздел и разул. Все боялись проходить мимо камеры, таким азартом несло оттуда и такая скука была на плантациях, что неизменно — заглянувший в камеру входил сам туда посмотреть поближе и вскоре же присаживался сыграть по мелкой, а в результате выходил голый.

Выигрыш Ганса все увеличивался и увеличивался, и он начал подумывать, не лучше ли ему бросить вояжерство, а заняться картами. Куча выигрышей росла и росла. Появился откуда-то мешок отрубей, бочка меда, сковороды и ухваты.

— А, — стуча кулаком, кричал Ганс, — кому еще, даю…

Вдруг треск аэроплана пронесся над площадью. Один из караульных выглянул. Громадный голубой аэроплан снизился подле здания Совета.

— Англичане, что ли?

— Англичане!

Все вскочили, один Ганс, тряся картами, продолжал приглашать к банку.

Крики радостной толпы донеслись к ним в подвал.

— Словохотов!..

— Ура, ура, Словохотов!..

— Рек, Рек, бей Река!..

И тот же караульный, отталкивая от себя любопытных арестантов, старавшихся пробраться к окошечку, сказал:

— Пашка Словохотов прилетел с медведем и с Реком!..

— Словохотов, — вскричал разочарованно водолив.

— Кюрре! — завопил китаец.

И все уставились на Ганса.

— Кто же вы?

Дверь распахнулась, и показался Пашка Словохотов в сопровождении медведя и Сусанны. Позади связанного вели Река.

— Интересуюсь гражданином, выдающим себя за Пашку Словохотова, потому что морду бы бить, если пожелаю…

Он пренебрежительно поглядел на Ганса.

— Ты-ы… Желтый? Чтоб Пашка Словохотов да на лимон походил. Да я даже в настойке-то никогда не употреблял лимонных корок. А тут чистый лимон. Такого-то не только что бить, мне на него и чихать-то стыдно…

Из толпы, окружавшей Пашку, выскочила киргизка и схватила Ганса за руки.

— Ты здесь, ты здесь, — с плачем кинулась она ему на шею.

— Салям алейкум, — сказал ей приветливо Ганс, с опаской взглядывая на Кюрре.

— Я никогда не выдавал себя за Словохотова, — продолжал Ганс со слезами, — я киргиз и к Реку не имею никакого отношения.

Он опять оглянулся на Река, но тот, опасаясь, что, признавая Ганса за брата, он тем может попасть в разоблачение истории о восстании киргизов, смолчал.