Фёдор Кнорре - Людвиг

Мария на все лады внушала, уговаривала, грозила, пугала, умоляла ни с кем не разговаривать, сторониться этого солдата пуще всех.

Манька слушала, как слушают дети про неинтересное: соглашалась, обещала и забывала.

Через несколько дней, обнимая мать перед сном, с торжеством похвасталась:

— А он вовсе и не фриц, а… как это? — с трудом выговорила — Лю-дик!

Ты опять на тот двор ходила?

— Не ходила… Он сам ко мне приходил!

Мария тяжело перевела остановившееся было в груди дыхание, тихо прошептала:

— Ну, спи, детка, спи!..

Ничего невозможно сделать, будь что будет, все пойдет, как идет, остановить она ничего не может.

Бежать некуда. Надо ждать. Терпеть страх. И с ведрами к роднику ходить надо до последнего, пока еще позволяют ходить.

…Губная гармошка играла танго. Подходя к дому, Мария даже приостановилась, пошла медленнее. Очень хорошо получалось танго на гармошке, и играли хорошо.

Светлое небо, тлеющая полоса чистого заката, весенний влажный ветерок играет на лугу, налетает, точно балуясь, с разных сторон, — она отмечала все это с громадным удивлением.

«У людей весна, — подумала она, — где-то у людей начинается весна». И в первый раз за долгие месяцы ей захотелось упасть ничком на землю и в голос зареветь. Она совсем забыла и верить перестала, что бывает на свете какая-то весна. Забыла, что она ведь совсем молодая, сама поверила, что она сгорбленная, измученная старостью, горем, нуждой баба без возраста, какой она хотела казаться и казалась.

Немецкий солдат, тот самый, стоял, привалясь плечом к углу дома, и играл на губной гармошке танго.

А за углом, у него за спиной, Манька на своем крылечке притопывала в такт, мотала головой, веселилась.

Солдат увидел Марию и, продолжая наигрывать уже что-то бессвязное, пошел к своему «парадному» крыльцу, а Манька от матери полезла прятаться за дверь, сама себя стараясь убедить, что ее не заметили.

Мария подхватила ее на руки, оттащила в дальний угол за плиту, на постель:

— Это что было? Говори!

Манька, неуклюже, неумело притворяясь, что ничего не понимает, даже разозлилась от собственного упрямого лганья и заревела. Успокоившись, дала утереть себе нос, помолчала, сосредоточиваясь.

— Ну тогда ты слушай! — и, плавно взмахивая в такт грязной лапой в засаленном рукаве кофтенки, мышиным голосенком запищала довольно похоже, по-детски фальшивя, мотив танго:

— Это я ему слова придумала… Только я дальше позабыла как…

Потом Мария стала невольно примечать этого солдата среди других, когда они, гремя по ступенькам сапогами, выходили куда-то по своим делам в город.

На себе она ловила тоже его короткий, мельком брошенный взгляд. Кольнул и метнулся в сторону.

Весна была в разгаре, станция и городок оживились. По ночам ревели моторы грузовых машин, танков. У станции два раза слышны были серии каких-то взрывов.

Тревога глухо нарастала, точно воздух менялся, но жизнь шла прежняя.

— Хочешь, тебе покажу? — спросила Манька. — Вот смотри.

Подала глянцевитую фотографию.

В каком-то садике мужчина в пиджаке и женщина с кружевным воротничком стоят, посторонившись, чтобы не загораживать вида на входную дверь домика. Рядом стоят пучеглазый мальчик и голенастая девочка, опустив длинные руки по швам.

Вглядеться — это фотография дома, а люди, не очень уже молодые и усталые люди, на память снимались, чтоб запечатлеть вот этот день или дни вершины долгого дела своей жизни: дом, красивую дверь с накладными под старину петлями, железным над ней фонариком с окошечком, с шершавой штукатуркой, дорожкой, полоской тюльпанов и вот этого пучеглазого мальчика и голенастую смирную девочку с ее прилежным прямым пробором.

— Зачем он тебе дал? Зачем ты взяла? Манька пальцем показала на карточке:

— Это Лю-дик. Вон стоит. Видишь? А это его дети. Вот мальчик, вот девочка. Видишь? Он тебе дал посмотреть. Ты посмотри, потом надо ему отдать обратно, ты не забудь, слышишь?

Мария молча долго разглядывала. Может быть, этот, в пиджаке, и есть тот рыжий солдат, а может, нет… А вот мальчик, лупоглазый, похож, кажется… да, похож на этого рыжего…

— Зачем она мне? Отдай ты ему поскорей!

Чего он добивается? К чему подъезжает? И так все нарастает страх ожидания надвигающейся последней беды. А тут еще этот, проклятый, привязался. Опять ждать, ждать, жить под прицелом…

Но ждать пришлось недолго.

Исчез, пропал мальчишка Янка. Мария встретила его бабку, та прошла мимо деловито, озабоченно, едва кивнув. Нет, ничего там не случилось у них страшного. Исчез, и все.

Все как будто оставалось на своих местах, но все уже сдвинулось, пошло, неслось куда-то…

По вечерам солдаты, как всегда, пили в трактире и орали песни, но как-то не так: громче, торопливей, разухабистей.

Гудели тяжело груженные грузовики, уходившие колоннами, — их стало гораздо больше.

Гнали в спешке толпы людей — иногда одних мужчин, а то женщин, детей и стариков.

Между собой жители городка почти не разговаривали, но все каждый день узнавали, что фронт покатился, ушел на запад, а они здесь остались пока в стороне.

Самолеты («Это советские!» — радостно шептались люди) пролетали высоко над городом и уходили на запад, точно им дела не было до этого городишка.

Рано утром пригнали толпу женщин с детьми и стариков, повели к станции железной дороги. На другой день к вечеру их пригнали обратно, на площадь у церкви. Конвоиры были злые и усталые как черти, — они надеялись, что всех отправят на поезде и они наконец отвяжутся от этого еле живого, спотыкающегося люда.

Комендант, которого только что, не повышая голоса, монотонно, оскорбительно бесстрастно отчитали по телефону за то, что он пропустил «стадо каких-то угоняемых жителей» на железнодорожную станцию, в то время когда ему должно быть известно: вагонов не хватает для армейских перевозок, и которого отнюдь не бесстрастно, на все голоса ругали командиры колонн, потому что «эти идиоты конвойные загородили проезд и место стоянки на площади», взбешенный, вышел на крыльцо. К нему подбежал бургомистр, вскидывая на ходу руку к козырьку штатской фуражки.

— Ключа, к сожалению, еще пока нет! — отрапортовал бургомистр. — Он у сторожа, это точно, его видели только что, он копал могилу, а сейчас его нету, сию минуту найдут, приведут.

— Четверть часа! Больше не жду. Стойте здесь.

— Слушаю, господин комендант. Может быть, взломать?

Комендант ничего не ответил, только заметил время по часам. Что будет через четверть часа, он и сам не знал.

Он дал этот срок потому, что был уверен: в таких случаях именно так и делается и это выглядит внушительно. Он стоял у всех на виду, как надо было стоять, бесстрастно, неумолимо, непоколебимо, и с презрением думал о начальнике, который его отчитывал по телефону. Он давно уже жил своим презрением. Он презирал русских, евреев, латышей, поляков. Он презирал своих солдат. Свое начальство. Презирал удачливых выскочек. Презирал неудачников, каким был сам. Только одних он презирал с завистью, других с отвращением, некоторых равнодушно, а иных презирал яростно. Самого себя он тоже презирал, но терпимо, снисходительно, как раз настолько, насколько нужно, чтоб еще можно было жить.